— Да! — произнес он наконец, и голос его, привыкший за эти мгновения к грохоту боя, прозвучал жестко и трубно. — Науку остановить нельзя!
Завтракали они молча и молча садились в машину. Перед Василием Васильевичем все еще стояли волнующие картины воображаемого сражения. Иннокентий Павлович, видя отблески в его глазах, злился, не зная, что предпринять. Как бы ни хвастался он, уверяя, что у него «своих идей — навалом», он прекрасно понимал: эта стоит всех других. Он и сам, конечно, мог бы поехать в главк или вновь попросить Старика вмешаться. Но буквально на днях он отправил Олегу Ксенофонтовичу неодобрительный отзыв о рукописи. Старик же все сделал, чтобы Юрчиков остался в институте, и теперь попросту выгонит не дослушав. Действительно, придурок парень, Василий Васильевич прав! Науку остановить нельзя! Пострадают потомки, за счастливую жизнь которых Иннокентий Павлович чувствовал личную ответственность, ощущая себя необходимым звеном между прошлым и будущим.
И все-таки Билибин обрадовался, когда Соловьев, высадив его у института, стал разворачивать машину, чтобы ехать в главк.
— Без Юрчикова не возвращайся! — напутствовал он своего приятеля.
Василий Васильевич уже вполне был готов отправиться в путь, перегнувшись, тянул к себе дверцу, которую придерживал ногой Билибин.
— Что еще? Что тебе? — нетерпеливо спросил Соловьев.
— В крайнем случае, — нерешительно произнес Иннокентий Павлович, — в крайнем случае обойдемся без него. Только в крайнем случае. Если уже никакого выхода не будет, слышишь? В конце концов, действительно, сколько можно с ним возиться!..
Не ответив, Василий Васильевич захлопнул дверцу.
По институту еще со вчерашнего вечера волнами ходили слухи. Билибина ждали с нетерпением. Пришлось задержаться в коридоре, устроить небольшую пресс-конференцию, чтобы напустить еще больше туману. Вопросы сыпались со всех сторон:
— Правда ли, что вчера произошла драка между вами и Геннадием?
— Да, правда…
— Если не секрет, из-за чего?
— Нет, не секрет. Пришлось отстаивать честь и достоинство одной прелестной девушки, о которой дурно отозвался Г. Юрчиков.
— Как он отозвался?
— Сказал, что она искусственная блондинка, а это заведомая ложь!
Шум в коридоре, возгласы: «Мы серьезно спрашиваем!», «Противный!»
— А Юрчиков говорит, будто вы вчера глобальную идею выдали. Это верно?
— Нет, неверно. Глобальные идеи я выдаю только по четвергам и только по предъявлении справки месткома о погашении задолженности в кассу взаимопомощи.
Шум в коридоре, протестующие возгласы: «Очень остроумно!», «Энтропия!», «Противный!»
— Дамы и господа, — сказал тогда Иннокентий Павлович, обидевшись. — В таком случае я закрываю пресс-конференцию, благодарю за внимание, катитесь от меня к бабушке…
Надменным жестом раздвинув толпу, он отправился разыскивать Юрчикова, чтобы подбодрить его, и, разыскав, быстро ввергнул в нервное и подавленное состояние: он передал ему содержание своего разговора с Соловьевым, но умолчал, разумеется, о своих последних напутственных словах ему. Оставив Юрчикова в таком состоянии, Иннокентий пошел по отделам, везде говорил гадости, ко всем придирался, так что все ополчились на него и изгнали во двор, как стая мелких птах изгоняет со своей территории зловредную ворону. Здесь, на скамейке в скверике, с весны до осени в обиходе именуемом «филиалом», но сейчас почему-то пустынном, Иннокентий мог спокойно, не дергая себя и других, ждать возвращения Василия Васильевича. Но какое уж там спокойствие!
Он сознавал, что в последнюю минуту предал Геннадия, и не мог понять, как это произошло. Только что он старательно защищал интересы Юрчикова, а вернее, свои принципы, только что чувствовал себя благородным борцом… Он сам произнес в свое время немало горьких слов в адрес Соловьева, поступившего с ним в давние студенческие годы так, что до сих пор больно было вспоминать. И вдруг такая оплошность…
Копаться в собственной грешной душе — занятие скверное, тем более если на ум идут аналогии совсем уж грязные. Большинство, без сомнения, просто отмахнулось бы от них, занявшись делами насущными — лучшим средством от душевной дискомфортности. К чести Иннокентия Павловича, он еще долго сидел в скверике и страдал, ощущая свое нравственное несовершенство и даже в порыве самообличения сравнивая себя в этом плане с Соловьевым, что, разумеется, было уже слишком.