А тут полк наш подняли и повели походным порядком на город Карс. Мы решили скрыться на первом же ночлеге, который предполагался в селении Коды. На подходе к поселку полк выстроили в каре. На середину вынесли полковое знамя, и вдруг я услышал команду:
— Старшему унтер-офицеру Буденному на середину полка галопом марш.
Я дал шпоры коню и подскакал к командиру полка. Раздалась следующая команда:
— Полк, смирно!
И адъютант полка зачитал приказ, в котором говорилось, что старший унтер-офицер Буденный за совершенное им преступление подлежит преданию полевому суду.
Я аж в седле качнулся. «Все, — мелькнула мысль, — конец!»
А адъютант, выдержав театральную паузу, продолжал:
— …Но, учитывая его чистую и безупречную службу до совершения преступления, командование дивизии решило: под суд не отдавать, а ограничиться лишением Георгиевского креста четвертой степени.
На этом дело и кончилось. Ну а Георгиевский крест — что Георгиевский крест, я его на турецком фронте снова заслужил.
Все это я рассказываю к тому, чтобы показать: сама тогдашняя жизнь ожесточала людей. Почему большевики-пропагандисты пользовались таким влиянием, почему все мы бегали их слушать, сами скрытно приводили и уводили? Да потому, что слова их не просто открывали глаза и позволяли разобраться в происходящем, но и организовывали, приводили в стройный порядок наши собственные мысли.
О Февральской революции узнали мы в персидском порту Энзели, как тогда именовался Пехлеви, где сосредоточилась наша Кавказская кавалерийская дивизия после действий на турецком фронте. Мы возвращались домой. На исходе был март, а эта новость только-только добралась до нас. Привез ее один унтер-офицер, который незадолго перед тем прибыл в полк. Он сам ничего толком не знал, и оттого, что ему бесконечное число раз приходилось пересказывать свою новость, она обрастала у него все новыми и новыми подробностями, подчас даже нелепыми. Каждый раз он предупреждал, что это секрет, что язык нужно держать за зубами. Все грозились молчать, но новость была до того ошеломляющей, что «секрет» в какие-нибудь два дня стал известен всем солдатам. Только и толковали что о событиях на родине.
Кое-кто у нас еще относился к императору как к ставленнику божьему. У них просто в голове не укладывалось, что этого ставленника можно лишить престола. Им казалось, что это почти что полная остановка жизни, конец мира и предвестие приближения страшного суда.
Отправляла нас на фронт империя, возвращались мы в республику — какие изменения ожидали нас на родине? Толки уже нельзя было прекратить. Дисциплина расшатывалась, и наше командование вынуждено было сделать официальное заявление. Командир нашего эскадрона подполковник Нестерович собрал солдат эскадрона и сообщил, что император отрекся от престола, создано Временное правительство, и оно будет управлять государством впредь до созыва Учредительного собрания. На этом официальная часть выступления Нестеровича закончилась, он начал растолковывать нам положение в стране — таким, каким оно ему виделось, — и взывать к нашему долгу. Он говорил, что родина в опасности, что наступили тяжелые для нее времена и настал момент доказать, что мы — верные сыны отечества. Он говорил, что немцы-де наводнили страну шпионами, которые сеют смуту, осуществляют подрыв изнутри, чтобы легче было покорить государство Российское. Мы, солдаты, не должны вмешиваться в революцию, ибо ослабим этим русскую армию. Наша задача заключается в том, чтобы продолжать беспрекословно повиноваться командирам: войну с немцами следует довести до победного конца.
Это последнее заявление Нестеровича как нельзя больше не вязалось с настроениями солдат. Что за дела? Революция происходит не каждый день, но вот она произошла наконец, а все останется по-прежнему? Поэтому выслушать Нестеровича выслушали, но не поверили и всю дорогу от Персии до Баку только и толковали о том, что раз царя больше нет, так и войне скоро конец.
В Баку было неспокойно. Всюду проходили митинги и демонстрации. Нас собирались продержать в городе дня три, однако, чуть пароход вошел в порт, было объявлено, что в вагоны будем грузиться немедленно. Очевидно, командование хотело лишить нас возможности общаться с местным населением.
Когда мы выбрались из трюмов на палубу, первое, что увидели на берегу, была большая колонна людей, направлявшаяся куда-то с красными знаменами и лозунгами, прочесть которые я издали не сумел.