— Спойте нам, Федор Иванович, — просит Ворошилов, — порадуйте душу.
Тут он и грянул. Никогда не думал, что у человека такая сила может быть. Воздух завибрировал, посуда зазвенела. Мне на барабанные перепонки надавило, как звуковой волной после взрыва.
«Ну, мощь!» — восхищаюсь, но не пением, а человеческими возможностями. Такое исполнение мне в диковинку было. Слушаю, а сам думаю: «Нет, у нас в станице лучше поют. Задушевнее, сердечнее».
Федор Иванович звук пригасил, стали тут мы ему подпевать. Красиво получалось.
Вот так и посидели. Когда Шаляпин ушел, Демьян начал мне нашептывать, что от моего имени пообещал ему кое-какие продукты.
— Что же раньше молчал? — говорю. — Сегодня я уже ничего не сумею сделать, все на стол пошло. А завтра что-нибудь соображу.
— Будь другом, не забудь.
— Когда это я забывал?
И родился подарок от донского «неказака».
Такова жизнь…
Надо помнить, что эти свои воспоминания Шаляпин писал уже там, за кордоном. Постфактум. К его настроению примешивалась и горечь от того, что покинул родину, и понимание невозвратности своего поступка. Здесь и досада, и желчь, и обида. На кого вот только?
Понять состояние людей, покинувших родину, можно. Говорят, понять — значит простить. Да только в прощении они нашем не нуждаются, раз сами обрекли себя на такую судьбу.
Я был близок с Алексеем Николаевичем Толстым. Он к нам часто приезжал. Мы были в приятельских, взаимозаинтересованных отношениях, общение наше давало пищу уму и сердцу. Когда Алексей Николаевич заканчивал «Хождение по мукам», он из меня душу вытряс, заставлял рисовать картины гражданской войны, описывать расстановку сил. Зачитывал куски, требовал комментариев и корректировки.
Я много расспрашивал его о жизни в эмиграции. И, надо сказать, по его словам, не много находилось таких легких натур, которых можно было бы назвать «гражданин мира». То есть людей, которым все равно где жить, в каком государстве. Обычно русскому человеку эмиграция невыносима, она ему противопоказана. Это один из секретов той самой загадочной «славянской души».
С Демьяном Бедным я познакомился незадолго перед теми событиями, о которых здесь рассказываю.
На съезде я впервые увидел Владимира Ильича Ленина и был представлен ему.
— А вы знакомы с Демьяном Бедным? — спросил он меня в разговоре. — Нет? Познакомьтесь обязательно, это наш поэт.
Конечно, имя поэта было мне хорошо известно. Его популярность в Красной Армии была грандиозной, ни с чем не сравнимой. Стихи его знали наизусть, его песни пели во время долгих, изматывающих походов и в короткие часы отдыха. Творчество Демьяна Бедного было настолько созвучно эпохе, что разделить их абсолютно невозможно, да и не нужно. Демьян Бедный был поэтом своего времени. Его стихи — напоминание о тех славных и суровых днях.
Затащил нас с Климентом Ефремовичем к Демьяну Бедному известный в те годы журналист Сосновский. То ли ему хотелось таким знакомством пощеголять, то ли нам приятное сделать.
А мы и рады стараться: отказаться от знакомства с Демьяном Бедным? Никогда!
Приехали в гости и застали очень приятное общество — Михаил Иванович Калинин, Феликс Эдмундович Дзержинский.
С Калининым мы хорошо были знакомы — он несколько раз приезжал к нам в Конную армию.
Увидев нас, Михаил Иванович немедленно принялся рассказывать, как его мои конармейцы чуть в расход не пустили, по меховой шубе (дело было зимой) определив его немедленно в разряд буржуев.
— Ну и перепугались мы с Григорием Ивановичем Петровским. Едем в лучшую часть Красной Армии, хотим познакомиться с бойцами и командирами, от имени республики напутствовать их на дальнейшие классовые битвы, а нас за грудки хватают и чуть ли не к стенке. Еле уговорили до штаба армии довезти, а не порешить в один момент.
— Конечно, — отшутился я, — в медвежьи шкуры закутались, а сами из-под них убеждают — один говорит: я Председатель ВЦИК государства, другой: я Председатель ВЦИК Украины!
— У нас еще и шапки меховые были. Хорошие! Мороз-то какой стоял, помните?
— Да, по одежке еще долго классовую принадлежность определять будут, — грустно улыбнулся Дзержинский. — Владимир Ильич как-то на собрании присутствовал, где чистка проводилась. Там одному коммунисту недоверие какой-то рьяный выражал. Дескать, не наш он человек: и одежда у него приличная, отутюженная, и обувь он чистит постоянно, бреется… «И каждый день умывается, — закончил за него Владимир Ильич. — Садитесь, товарищ!»