Выгрузка кавалерийского полка не самое тихое занятие, а здесь еще свистки маневровых паровозов, лязганье буферов, гудки пароходов, к которым прибавлялись выкрики ораторов на берегу. Шум стоял такой, хоть уши законопачивай. Почти немедленно появился оратор и у нашего парохода.
Его разглагольствования привлекли солдат, и те столпились вокруг. Я тоже подошел. Слышу, он все о том же. Ратует за поддержку Временного правительства и рассыпает призывы довести войну с Германией до победного конца. Я к нему подошел, взял за плечо и говорю:
— Уходите немедленно, чтобы я вас тут через минуту не видел.
— Как? — удивляется. — Родина в опасности, вы ее опора. Мы, революционеры, создали республику, освободили народ, и вас в том числе.
— А ну, — говорю, — дуй отсюда.
Оратор скрылся. Прогнал я его, конечно, не потому, что понимал, скажем, что он меньшевик или эсер, — тогда я по идеям и лозунгам не мог еще определить, кто к какой партии принадлежит. Но что-то мне не по душе пришлись его слова, ничем не отозвались они в моем сердце. А в окопах я насиделся уже всласть, шашкой намахался до одури не поймешь ради чего.
К вечеру весь полк был уже в эшелоне. Ждали отправления. Дверь товарняка была раскрыта, и я присел у ее проема на тюк прессованного сена, чтобы подышать вечерним воздухом, отдохнуть после утомительного дня и подумать. Следом за нашим вагоном был прицеплен классный, офицерский. Возле него группой стояли офицеры, курили и толковали между собой. Я прислушался. После дневного оглушительного шума и суеты пришла вечерняя тишина, привычные звуки — хруст сена, которое пережевывали лошади, их вздохи, пофыркивание, топтание с ноги на ногу — не отвлекали меня, и разговор офицеров доносился отчетливо.
В какой-то степени они были даже «передовые» люди: во всяком случае, монархию не оплакивали, царя не жалели. Но и только.
— Монархия в России канула в вечность, — рассуждал один из них. — Толпе развязали руки. Видели, господа, что делается? По улицам бродит необузданный сброд с крамольными лозунгами, попирается все на свете. Нет, нынешней Россией царь, и особенно такой безвольный пьянчужка, выродок дома Романовых, управлять не может. Стране нужен диктатор, который бы твердой рукой навел порядок, поставил каждого на свое место.
— Но пока что, — подхватил другой офицер, — мы должны присягать на верность Временному правительству, присягать фабрикантам и заводчикам — нашей доморощенной буржуазии. За барыши они готовы продать все что угодно — честь, совесть, армию и Россию. Как присягать этим болтунам и демагогам? Как, господа, присягать правительству, которому не веришь, которое уже сейчас разлагает армию, хотя и болтает о войне до победы? Введение так называемых солдатских комитетов подорвет всякую дисциплину, превратит армию в сброд, подобный тому, который слоняется сейчас по улицам Баку. Офицера, по существу, лишают права командовать и превращают в марионетку в руках солдатских комитетов.
— А отмена титулов? — вмешался третий. — Это же неслыханное надругательство над честью русского дворянства. Теперь я солдата должен называть господином. «Господин солдат!» Да помилуйте, какой же он к черту господин? Он был и останется свинопасом, не больше чем сознательной скотиной. Обратитесь к солдату на «вы» — да он просто не поймет вас. Господин генерал, господин офицер, господин солдат? Это насмешка над нами, издевательство, позор, а не реформа.
У меня душа рванулась от обиды, когда услышал я такие речи. Мне как в лицо плюнули. «Ах вы гады, — думаю, — чванливые благородия, дармоеды, пиявки на теле народном. Как Россию защищать, кровь проливать — «солдатушки, родные, не подведите», а как проявить к нам маломальское уважение — «сознательная скотина»!
Задумался я: если революцию они так ненавидят, значит, она им во вред, а нам на пользу. И решил я тогда поглубже вникнуть в это дело, понять и разобраться, что к чему, кто против кого стоит и за что борется.
В июле 1917 года наша дивизия была переброшена в Минск. К этому времени события на родине для нас, солдат, вернувшихся из-за границы, уже начали приобретать какой-то смысл и очертания. Стало известно нам и имя Ленина, человека, который борется за народное счастье. К нему не прилипала никакая клевета, которую усердно распространяли эсеры и меньшевики. Напрасно убеждал нас командир эскадрона подполковник Нестерович, что Ленин — «немецкий шпион», приехавший в Россию в запломбированном вагоне, чтобы наводить в стране смуту. Этот мне «запломбированный вагон»! Считалось, видимо, что неясность, загадочность этих слов обладает магической силой и производит на простых людей особенно сильное впечатление. Но мы ничему не верили. Мнения солдат расходились только в одном: одни считали, что Ленин из рабочих, другие были уверены, что он крестьянин, а третьи, у нас их было немало, нисколько не сомневались, что Ленин унтер-офицер, артиллерист, лейб-гвардеец.