Думала она о несовершенстве человека. Потому что выходило так, что века, ведшие этого человека к цивилизации, преобразили все что угодно, только не его самого. И страсти его, и пороки остались прежними.
Вот Анна Павловна тоже бесконечно совершенствовала свою подопечную штучку, но предназначение-то ее оставалось прежним, в какой фунтик ни заверни…
Все вместе мы стали вроде бы лучше, рассуждала Анна Павловна. А по отдельности — все те же. Может быть, она так рассуждала под влиянием минуты, трудно судить, в чужую душу не залезешь.
Анна Павловна про себя совершенно точно знала, что украсть бы она не могла. Категорически не могла. Это вообще было исключено. Но стой! А если голод и ее ребенок просит есть? Протягивает к ней свои синие ручонки и стонет: «Мама, мама». А перед ней лежит чужая краюха хлеба? Воображение Анны Павловны понеслось вскачь. Тут же на ум ей пришел Жан Вальжан в исполнении Жана Габена в фильме «Отверженные», все злоключения которого и начались с такой вот буханки хлеба. Потом мысли ее прилипли к Габену, и она с удовольствием стала вспоминать все фильмы с его участием, начиная с «Набережной туманов» и далее. После чего Анна Павловна ударила по тормозам. Что-то ее занесло, пора было возвращаться на грешную землю.
А на грешной земле воровали и вполне сытые товарищи. Вернувшись к исходной точке, Анна Павловна начала рассуждать снова. Итак, воровкой ей не быть. А вот убить, наверное, могла бы. Любую даму, которая подступила бы к Ивану Васильевичу ближе, чем на метр. За милую душу. Женский народ, который имел соприкосновение с Иваном Васильевичем, даже не понимал, по какому острию ходит.
«Надо бы табличку нарисовать: «Опасно для жизни!» — и на Ванечку повесить, от греха, — подумала Анна Павловна. — Умному достаточно».
Завершив этим криминалистический анализ своего естества, Анна Павловна отправилась к Ирине, которая заскрипела отодвигаемым креслом.
— Готово?
— Да, Анна Павловна, все. Не знаю уж, что получилось, но я старалась.
— Оставляйте. У вас есть какие-нибудь планы?
— А как же. Раз в Москву попала, отправлюсь по магазинам — уже три часа. Потом сразу на поезд. Так я надеюсь, Анна Павловна, — Ирина уже надевала плащ.
— Надеяться нужно, а там как выйдет. Законы для всех писаны. Тут не потребуешь, можно только просить.
— Я понимаю, — Ирина запечалилась, — я понимаю. Но все равно спасибо и извините, что затрудняю. До свидания.
Проводив Ирину, Анна Павловна начала пересоставлять свой план с поправкой на время.
От стирки не уйти, она неотвратима. Овощной магазин откладывается, денек еще можно продержаться. То же с прачечной и химчисткой. Остается мытье машины и визит к маме.
Анна Павловна порхнула было в ванную, но телефонный звонок остановил ее полет.
— Здравствуй, Анечка, птичка моя!
— Привет, мамуля. А я к тебе собираюсь!
— Когда приедешь?
— Часа через полтора, ну от силы два.
— Это не страшно, я все равно сегодня дома. А Верочка будет в библиотеке заниматься, опять ты родную дочь не застанешь. Мало ты ей внимания уделяешь, она хоть и университет скоро заканчивает, а все-таки маленькая еще и очень о тебе скучает.
— Мам, да она ко мне только и бегает, мы почти каждый день видимся, ты не переживай. Жди, скоро буду.
— Я, собственно, чего звоню… Тетя Варя сегодня умерла.
— Та-а-ак. — Анна Павловна не расспрашивала, отчего умерла тетя Варя, младшая и последняя из отцовских сестер: Варваре было девяносто. — Та-а-ак, — повторила она. Больше сказать было нечего. — Ладно, приеду — поговорим. До встречи.
«Та-а-ак, — повторила про себя Анна Павловна. — Варя умерла, но мы-то живем!» — и хотя без прежней легкости, но с той же целеустремленностью отправилась в ванную комнату. За стирку взялась тщательно, руки были при деле и дело свое знали.
Не участвующая в этом занятии голова принялась за свое ремесло. И мысли Анны Павловны были историческими.
Когда-то родни было много, и родня была разная. Сестры и братья отца походили и не походили друг на друга. Они как бы несли в себе две породы и четко делились на ту или другую. Одни — белокожие, с мелкими приятными чертами лица, маленькими аккуратными ушами, некрупными, но живыми глазками. Другие — смуглые, носатые, ушастые, скуластые, ротастые, с лицами скульптурной выразительности. Но и те и другие жгучие брюнеты, очень темпераментные, горячие — бешеные, одним словом.
Тетка Марфа, средняя из сестер, была сатана сатаной. Она принадлежала ко второму подвиду — носатому. Нескладная, порченная оспой, до крайности несдержанная, она сама же и страдала всю жизнь от своего вздорного характера, потому что, кроме бессмысленного крика и воплей, ничего не могла предъявить. Защиты-то настоящей у нее не было. И характера настоящего тоже.