— Квартиру можно оглянуть?
— Пожалуйста.
Прошлись по комнатам. Впечатление создавалось какое-то дробное. Было хоть и чисто, но сумбурно. Все свободные места на полу и верхние крышки шкафов завалены книгами, и порядка от этого не было никакого. Впечатления зажиточности никак не создавалось. Это шло вразрез заготовленному мнению, и Иван Захарович переваривал сейчас эту неувязочку.
— Что же у вас паркет такой паршивый? — спросил он искренне.
— Он изначально такой был, — вздохнула Анна Павловна. — Его циклюй не циклюй — толку никакого. Менять надо, да неохота.
— А этот-то чего у вас тут делает? — Иван Захарович ткнул пальцем в небольшую фотографию отца, засунутую за стекло книжной полки.
— Отец это мой.
— Кто?
— Этот вот.
— Как отец?
— Ну как это бывает — обыкновенный отец. Папа, одним словом.
— То есть он ваш родной папа?
— Именно.
Иван Захарович несколько застолбенел, но быстро переварил новость.
— Очень приятно, — сказал. — А зовут-то вас как?
— Анна.
— А по отчеству?
— Павловна.
— Господи, да конечно же Павловна, что же это я, дурак старый. Ну, Павловна, ты даешь!
— Да что же здесь такого, Иван Захарович? У большинства людей есть дети. Есть и у нашего, и я одна из них.
Тем часом она влекла Ивана Захаровича на кухню, приведя, посадила и махнула рукой по скатерти — клеенок не любила.
— Не обидитесь, что на кухне принимаю? Тут удобнее, — а сама засуетилась, захлопотала, захлопала дверцей холодильника.
А Иван Захарович пытался разобраться в своем настроении. Оно быстро улучшалось, и совсем не от возможности пропустить рюмочку: про эту предстоящую рюмочку он даже забыл. Просто вот к нему отнеслись уважительно, да и женщина оказалась не чужая, а знакомая, раз родитель знакомый. И старалась она вокруг него вполне душевно и весело, хотя повод, по которому происходило гостевание, был печален.
— Да, Павловна, — сказал Иван Захарович, которому передалось настроение хозяйки и стало просто и хорошо. — Порадовала ты меня.
— Чем же?
— Уважением. От другого кого я бы не принял. От тебя принимаю.
— Помянем тетку, Иван Захарович, — сказала, присаживаясь к собранному столу, Анна Павловна. — Была у нас одна такая интере-е-сная личность. Последняя из отцовских. Больше из них — братьев-сестер — никого не осталось.
— Хороший человек-то была?
— Оригинальный.
— Ну, земля ей пухом, как говорится. — Иван Захарович задумался. — Уходят люди, и какие люди. Оглянешься, а кругом пусто. — Запечалился. — А ты что же не пьешь? Нехорошо это. Один не стану.
— Не могу, я за рулем, мне еще по делам ехать. А ты, Иван Захарович, отдыхай. Свое ведь отработал сегодня?
— А то не знаешь, с какого часа мы шебуршимся? А вчера вечером из дома начальство вытащило, работенку нашло, будь она неладна.
— Какую?
— Да пьянь одну перетаскивать пришлось.
— В вытрезвитель, что ли?
— В вытрезвитель — это милиция. На территорию соседнего дэза.
— Не пойму я, Иван Захарович.
— Что тут понимать? Алкаш в подворотне нашей разлегся. А мы его за руки, за ноги — и через переулочек в другую подворотню. Пусть отдыхает на территории соседей. Они к нам во двор свои бочки из-под краски сложили и посегодня не вывозят, сколько ни просим. Вот и получайте.
— Интриги.
Открытие жиличкиных корней тянуло на размышления, воспоминания.
— Если не торопишься, Павловна, поговорим?
— Да чего там, давай.
— Вот ты баба умная, неумной быть тебе нельзя — наследственность не позволяет. Образование имеешь. Имеешь?
— Имею.
— Опять же с людьми — тоже не дураками — вращаешься. — Иван Захарович уселся повольней и поудобнее. — Вот и ответь, почему одним везуха, а у других в кармане — вошь на аркане.
— Ты насчет денег, что ли, Иван Захарович? — спросила Анна Павловна, понимая, что не насчет никаких он денег, о другом совсем, но что денежный вопрос все равно потом будет затронут. И разговор может оказаться долгим.
— При чем деньги, хотя деньги тоже. О другом я. Вот смотри. Я восемнадцатого года, так? Деревенский. Как жила деревня, знаешь?
— Слышала.
— Семилетку я все же кончил. На земле работал, потом война. От звонка до звонка. В последние дни — в Австрии — осколком шарахнуло. Видишь — вот? — Иван Захарович наклонился, взлохматил негустую шевелюру, привычно разложил ее на прядки, и Анна Павловна увидела небольшую пластмассовую пластинку, врощенную в череп. Иван Захарович стыдливо прикрыл ее волосами.