— Вот, — сказал чуть погодя.
— Да-а, — грустно сказала Анна Павловна.
— В деревню не вернулся, потому некуда и не к кому было возвращаться. Фашисты там огнем и мечом прошлись. Остался один.
— Ты что же, с тех пор все на неквалифицированной работе?
— Да нет, и на заводе был, и в инвалидной артели. Женился потом. Ты не думай, у меня с деньгами слава богу, и пенсия, и оклад, я ведь и не пьющий особо, того не подумай. Это я вчера у шурина на именинах погулял — сегодня болею.
— Нельзя вам пить, Захарыч. Сколько ваших, фронтовиков, эта водка проклятая добила.
— Это, брат, легко говорить. Людей тоже понять надо, через какой ад прошли, чего навидались. Фронтовика с обычным человеком равнять нельзя. Да я сейчас о другом. В судьбу веришь?
— Знаешь, верю.
— Ну вот, — обрадовался Иван Захарович. — Одним — все, другим — ничего.
— Я, честно говоря, полагала, ты с этого начнешь. Давай разбираться. Ты, наверное, так думаешь: вот я — хороший человек, честно всю жизнь делавший свое дело, защитник Родины, теперь тут с ни свет ни заря метлой махаю, а к подъездам в полдевятого машины черные подкатывают и по одному кое-кого по кабинетам развозят. А чем же я хуже? Так ведь?
— Так. Да не так. Мне что обидно? Ленин сказал, что каждая кухарка может управлять государством. А я что-то не вижу, чтобы кухаркины портреты по нашим красным дням вывешивали.
— А хотелось бы? Хотелось бы вам, Иван Захарович, жить в стране, которой управляет кухарка образца 1917 года?
Иван Захарович задумался:
— Вот ты куда. Если такая кухарка, что утром картошку начистила, квашню поставила, потом руки передником протерла, рукава раскатала и дай, думает, поруковожу, то нет, не хочу.
— Надо выучиться сначала. Мало ли дури наворотили люди, которые «от сохи», а за этим пшик? Не помнишь, что ль, как в колхозы сгоняли?
— Все помню, — погрустнел Иван Захарович.
— Значит, все-таки не каждому можно давать в руки власть, — устало подытожила Анна Павловна. — А скажи-ка вот, ты с мужем моим работами бы поменялся?
— Ни в жисть, — не задумываясь, ответил Иван Захарович. И повторил: — Ни в жисть. Я ведь вижу не только когда его увозят, но и когда привозят. Потом ведь и пинка под зад получить — тоже близко ходит.
— Значит, тебе из всех его регалий только черная машина нужна? Кататься?
— А на хрена она мне?
— Ты после войны учиться не пошел, хотя для вас — фронтовиков — все двери были открыты. А он пошел. На медные гроши перебивался, ночью грузчиком, днем на лекциях, вечером в читальне. Потом завод, заочная аспирантура, диссертация. Ну что буду тебе рассказывать, сам знаешь, как это бывает. Он с четырнадцати лет без родителей. Сам себя выкормил, выучил и воспитал. Пусть уж поездит на черной машине. Ему при его нагрузке и заботах только по троллейбусам с пересадками мотаться.
— Твой мужик самостоятельный, простой. Вот Ленин, говорят, тоже был совсем простой человек.
— Хо, скажешь тоже. Нашел простого. Сложнее сложного он был. Как может быть простой гениальность? Так что давай, Иван Захарович, не будем похлопывать гениев по плечу. Не нам чета. Хочешь, я тебе его фотографию покажу?
— Чью?
— Ленина.
— Да что же, я его не знаю, что ли?
— А вдруг не знаешь…
Анна Павловна выскочила из-за стола и скоро вернулась с альбомом.
— Здесь все фотографии Ленина, какие только есть, — сказала. Полистала и подала: — Посмотри.
И Иван Захарович увидел усталое лицо, сплошь испещренное сеткой мелких морщинок. Смертельно усталое лицо.
— Господи! — сказал Иван Захарович.
— Ему здесь пятьдесят лет. Пятьдесят! Мужчина в расцвете сил. Тебе шестьдесят пять, ты инвалид войны, а он на этой фотографии, да и на других, — погляди, погляди, — Анна Павловна листала страницы, — он тебе в отцы годится. Вот что такое тяжелая, на износ, умственная работа.
— Это тебе не метлой махать, — сказал вдруг Иван Захарович.
— Сжег себя человек. На костре сгорел ради людей.
— Прометей, — сказал Иван Захарович. И, подумав, добавил: — Данко.
Анна Павловна глянула на него со вниманием.
Помолчали. Иван Захарович начал, поднимаясь:
— Спасибо тебе, Павловна, за хлеб-соль, за уважение. Хорошо мы с тобой поговорили.
И уже в дверях запнулся:
— Мать-то жива?
— Жива.
— Сколько ей за отца пенсию положили?
Анна Павловна сказала.
— Ну что ж, — задумчиво произнес Иван Захарович. — Для него — не жалко.