Вдохновение прекрасно само по себе и, кроме того, оно напоминает документ. Оно предупреждает вас о том, что им увидено, подготовляет вас ко всему, помогает все раскрыть, все понять. Оно вносит порядок в эту смесь собственных имен и произведений, которые случай и время разбросали по множеству разных капелл; здесь они приведены в строгую систему и каталогизированы с безупречным тактом. Это своего рода перечень того, какое количество мастеров подарила нам Бельгия вплоть до современной школы, краткий обзор того, чем она владеет в своих различных хранилищах: музеях, церквах, монастырях, госпиталях, ратушах, частных собраниях. До тех пор, пока не были созданы две одинаково хорошо подобранные коллекции — Антверпенского и Брюссельского музеев, — Бельгия, может быть, и сама хорошо не знала всего объема своего национального сокровища, вместе с голландским самого богатого в мире после Италии. Наконец, история искусства во Фландрии капризна и довольно романтична. Нить ее сплошь и рядом обрывается, потом вновь появляется: кажется, что живопись потерялась, сбилась с пути на больших мировых дорогах. Она словно блудный сын, который возвращается тогда, когда его уже более не ждут. Если вы хотите составить себе представление о его приключениях, узнать, что происходило с ним во время его отсутствия, пройдитесь по Брюссельскому музею: он расскажет вам об этом в легко доступной форме, дав полный, правдивый и ясный конспект истории, охватывающей два столетия.
О порядке, в каком содержится музей, я говорить не буду — он безукоризнен. Чудесные залы, прекрасное освещение, произведения, выдающиеся по своей красоте, редкости или исторической ценности. Исключительная точность в определении происхождения произведений, вкус, забота, знание, уважение к предметам искусства превратили это богатое собрание картин в образцовый музей. Разумеется, это прежде всего музей фламандский, что вызывает к нему родственное чувство Фландрии, но он имеет огромную ценность и для всей Европы.
В Брюссельском музее голландская школа представлена слабо. Но ее тут и не ищут. Она нашла бы здесь чуждые ей верования и нравы — мистические, католические, языческие, с которыми не могла бы ужиться. Она столкнулась бы тут с легендами, с античным миром, с прямыми и косвенными воспоминаниями о герцогах бургундских, эрцгерцогах австрийских и итальянских князьях; оказалась бы лицом к лицу с папой, с Карлом V и Филиппом II, то есть в обстановке и с людьми, которых она не знала или отвергала, с которыми боролась в течение ста лет и от которых ее навсегда оторвали ее гений, ее инстинкты и нужды и, следовательно, вся ее судьба. Только Маас отделяет Мурдейк от Дордрехта. Но между их границами лежит целый мир. Антверпен — антипод Амстердама; по своему наивному эклектизму, жизнерадостности и общительности своего гения Рубенс гораздо ближе к Веронезе, Тинторетто, Тициану, Корреджо и даже к Рафаэлю, чем к Рембрандту, своему современнику и непримиримому противнику.
Что касается итальянского искусства, то оно представлено здесь лишь как напоминание о себе. Его фальсифицировали, чтобы лучше акклиматизировать, да оно и само по себе изменилось с переходом во Фландрию. Столкнувшись в наименее фламандской части галереи с двумя далеко не лучшими и сильно реставрированными, хотя и типичными портретами Тинторетто, мы лишь с трудом воспринимаем их рядом с Мемлингом, Мартином де Босом, ван Орлеем, Рубенсом, ван Дейком и даже рядом с Антонисом Мором. То же можно сказать и о Веронезе: он здесь не на мосте; его колорит кажется тусклым, напоминая темперу, его стиль — несколько холодным, его великолепие — надуманным и почти что чопорным. И все же это превосходная живопись, выполненная в лучшей манере. Это фрагмент триумфальной мифологической композиции, пи резанный из одного из плафонов Дворца дожей, притом одного из лучших. Но рядом Рубенс фламандский, и этого довольно, чтобы венецианский Рубенс приобрел чуждый данному месту оттенок. Кто из них прав? Если вслушиваться только в язык, — которым каждый из них владеет и совершенстве, то теряешься, чему отдать предпочтение: умной и отшлифованной риторике, принятой в Венеции, или; напыщенной, величественной, горячей и неправильной речи Антверпена? В Венеции склоняешься к Веронезе, во Фландрии лучше понимаешь Рубенса.
Итальянское искусство имеет с другими хорошо разлитым и искусствами одну общую черту — оно в одно и то же время и крайне космополитично, ибо проникло повсюду, и очень обособленно, ибо всегда жило за счет своих собственных сил. Оно чувствует себя дома во всей Мироне, кроме двух стран: Бельгии, на умы которой оно хотя и сильно влияло, но никогда не подчиняло их себе полностью, и Голландии, которая вначале, казалось, к нему прислушивалась, но в конце концов пошла своей дорогой. И если итальянское искусство живет в добром согласии с Испанией, если оно царит во Франции, где, по крайней мере, в области исторической живописи, наши лучшие художники были настоящими римлянами, то во Фландрии оно столкнулось с несколькими весьма выдающимися личностями, и притом местного происхождения, которые держат в своих руках власть и не намерены ни с кем ее делить.