Разбой должен был случиться и он случился. Машина догнала их, остановилась и бибикнула. Разбойнички вышли на дорогу и улыбаясь приблизились.
— Руки вверх, ваня. Настька, обыщи его.
— Сам обыщи.
— Ладно. Проведем заодно воспитательную беседу и с тобой. Публичную порку, можно сказать.
Трое бандитов дружно заржали запрокинув головы.
Сармат свалил главного ударом в кадык делая длинный шаг влево и вперед. Земля качнулась, подпрыгнула и ударила в лицо. Пуля! В корпус, и это плохо. Четвертый бандюк вышел на дорогу из кустов. Сармат поджал ноги и перевернулся на спину. Стрелок не успел увернуться. Сармат лягнул его двумя ногами в низ живота. Тот не отлетел, а сложился вдвое и упал на бок. Если нет путевого пресса, такой удар наносит непоправимые внутренние повреждения (пересадка донорского мочевого пузыря в течении суток может поправить дело).
Сармат перекатился на живот к чужой правой руке все еще сжимающей оружие. Боль шла из дыры в спине, значит пуля где-то в грудине. В мотор не попало, худший вариант — легкое сейчас наполняется кровью. По худшему варианту времени не много. Но есть. Сармат встал с пистолетом в руке. Третий бандюк успел достать резиновую дубинку, а четвертый полуприсел с открытым ртом (это надолго). Бой в финальной фазе.
Земля качнулась еще раз. Вся правая часть лица и рука до локтя потеряли чувствительность. На плечи навалилась нестерпимая тяжесть и Сармат упал на одно колено. Надо произвести два простых выстрела, гребаная ты контузия, и я их произведу. Сармат поднял небо на плечах, но по картинке пошла рябь и колени снова подогнулись. Бой завершился ударом резиновой дубинкой по голове. Сармат отключился.
Четвертый бандит закрыл рот, прыгнул на руку лежащего Сармата и начал отбирать у нее пистолет. Анастасия Федоровна села под елку на обочине. Глаза ее были сухие, отчаянно злые и очень решительные. Четвертый бандит закончил отнимать у Сармата пистолет, встал и разрядил всю обойму в лежащего. Анастасия Федоровна под елкой что-то тихо и твердо говорила в свой плоский мобильный телефон.
Картинка вернулась, но стала белой. Сармат очнулся в областной больнице, в Твери. Выжил? Выжил. А дал Анастасии Федоровне только горсть железных монет. То большое и настоящее, что хотел — не смог. Надо было стрелять лежа, боец. Успел бы. То, что голова занялась разбором последнего боя означало что она в порядке. А остальное? Руки шевелятся, а ноги — нет.
Слабости нет, значит кровопотеря восстановлена, значит прошло достаточно времени. Вот и капельница. Что там? Глюкоза. Хорошо. И Сармат сладко-сладко заснул. Врачи вытащили из него восемь пуль. Одну, к сожалению, из позвоночника. А нашла его скорая по анонимному звонку. Женский голос продиктовал точные координаты GPRS.
Кровь
Густой травный дух чистых степей свободно насыщал поры. Прозрачные горы кутались в избыток кислорода, а лазурные воды огромной плоской вселенной омывали их кристаллические корни. Земля еще не была заплеванным и зараженным шаром. И здесь не знали о смерти.
Младенец спал в плотно скроенном мире насыщенных красок и спрессованных энергий. В новеньком мире, чья ткань еще не поблекла, не истрепалась в бахрому звезд, не покрылась пятнами горя.
Лужа треснула от края до края, кот сжался, полуобернувшись и гитара пошла рубить кастильские аккорды. Песня ударила из ничего, из звуков базарных, далеких и близких, из серого шума и невнятицы автомобильной. Ударила свежим ритмом и стала своей, единственно естественной здесь.
А я в жизни не видел прекрасней картины,
Чем «Утро в сосновом бору»…
И видимо это послужит причиной
Того,
Что я скоро помру!
Что я скоро помру-уу!
Что я скоро помру-уу-уу!!!
Бред. До чего тревожный бред! Я люблю этого певца сейчас и вытряхиваю в картонку, для того предназначенную, жалкую лепту из мятых сторублевок.
Он же, не открывая глаз, заходится в пламенном проигрыше и я вижу мелкие брызги крови на гитарной деке, на мятой коробке, на светлой своей рубашке. Нежная плоть возле ногтей не приспособлена к такому бешенному бою.
Неясные, но радужные планы переполняли обоих. Изменилось все. Родился Денис. Денечка, сын. Работать, растить, любить! Боже, какая пропасть любви и тепла. Сколько нового, радостного смысла.
Сняли квартиру с горячей водой и тряпок, тряпочек, пеленок, простынок, распашонок, погремушек всяческих накупили. Ирка петь, курить, да стихи писать забыла. Антон же на рынке попсу каждый день по четыре-пять часов лабал для денег. И были деньги. И не плохие.
Младенец поправлялся, толстел на глазах. Друзья подарки носили. Природа в триумфе истекала лаской. Все дни солнечные и теплые шли. Вот в один из последних, солнечных этих дней, Ирка и исчезла. Растворилась без записки, Антона с Денечкой оставив.
В дремучем девственном лесу,
Где елки дремлют на весу,
В своей норе колючий ежик жил.
Жил волк с волчихой, лис с лисой.
С зайчихой заяц жил косой,
А ежик так не с кем и не дружил.
Грудной сын блестел глазками, слушал притаившись колыбельный перебор и ничего не желал есть. Плевался молоком на соседкин халат. Бледная врачиха требовала отдать Денечку в дом малютки. В грудничковый детский дом. Антон отдал.
Зима с ветром не принесла снега. Коричневая слизь затвердела вдоль тротуаров и во дворах. Собаки выглядели особенно жалко. Антон давно съехал с дорогой квартиры в крохотный флигель без удобств. Топил электричеством. Жил.
Сейчас старенький бобинник накручивал Селюнина. Далекий питерский Селюнин тихо пел. Антон курил и гостя слушал.
- Твоя команда пойдет третьей, в конце, как гвоздь. Но пусть прийдут пораньше, аппарат настроить и все такое… Слышишь?
- Да.
- Денег не будет, будет пиво. Много. И из Ростова прихиппованная корреспондентка. Сделаете пять-шесть старых хитов, и столько же чего хочешь… Ты слышишь?
- Да.
- Говорят, в городе видели Ирку. Говорят, она про тебя спрашивала. Ты слышал? Ты давно у сына был?
- Да.
- Может за водкой сходить? Антон!? Слышишь?
Антон слышал. Вот шорох чуть заметный вдоль забитого одеялом окна. Вот робкое касание ног к ступеням деревянным крыльца. Вот скрип легкий двери входной и из темноты маленьких сеней всхлип.
Вот занавесь плотная, что теплый воздух в сени не пускала, заколебалась и рука тонкая ее отстранила. И Ирка худая и черная, глазищами синими сверкнув, к Антону шагнула. Гостя сквозняком из флигеля вымело вместе с извинениями неразборчивыми.
- Ты зачем Денечку отдал? (гнев) Я тетрадь стихов за этот месяц написала! Вот… Я голодная.
И тетрадь эту зеленую, как факел держит. И коленки ее рахитичные в дырявых джинсах дрожат. И ждет она, ждет от него чего-то.
В следующий миг голова Иркина у Антона подмышкой оказалась. Накрепко зажата. Свободной рукой он из зеленой этой тетради листы рвал по одному и в рот Ирке старательно запихивал.
Та визжала и кусала за пальцы, но потихоньку начала жевать и глотать. Жевать и глотать. И когда одна обложка осталась, вырвало Ирку жеваной бумагой.
Антон вырубил магнитофон и тазик теплой воды принес. Грязные тряпки с нее стащил, умыл. Ирка икала, всхлипывала и за что-то благодарить пыталась. Нет чувства сильнее жалости.
Ночами горячечный шепот: «Мы заберем его, обязательно, милый… Мы заберем его». Ветер вдоль улиц ошметки бессонницы: «Мы заберем его…»
Доктор в приемном покое седой и холеный: «Судя по вашему виду, ребятки, вы и себя-то кормить не всегда в состоянии. Малыш развивается без отклонений. Не надо трагедий, мамаша. А, впрочем, поплачьте. Поплачьте».
Плакать так долго не в Иркиных силах. Где-то места есть, в которых ей плакать не надо. Ирка весной без записок исчезла.
Я, темной кровью щедро обрызганный, делаю первый шаг прочь. Делаю и второй, и третий с ясным чувством того, что остался стоять, что приклеен. Страсть созидающая храм, но в храме не уместная, рвет себя в клочья и режет в куски мне во след.
А я расскажу вам такой анекдот:
Один – идиот, а все вместе – народ,
Чью душу ни кто, ни когда не сумеет понять…
А два сокола, да один козодой
Устроили курице дым над водой
И с тех пор она потеряла способность летать…
Тротуар заливает бурая жижа тишины – лопнула струна. Черные капли все чаще и чаще бьют по сухому асфальту. Я укрываюсь от дождя в себе.