Здесь же стояла большая салатница с предварительно лишенными шкурки, на дольки нарезанными помидорами. Овощи, пустившие сладкий сок от соли и черного перца, заправлены были подсолнечным маслом. Натурально пахучим, нефильтрованным, нерафинированным, не дезодорированным всякой мерзостью.
За столом находились два человека. Хозяина звали Тобиас. Женщина напротив него изящно глотала яичницу. Запивали вином, которое называлось «Анапа». Вина было много, а перец, как справедливо и давно замечено, вызывает жажду. Когда в сковородке ничего не осталось, женщина в черном платье сладко потянулась и мурлыкнула. Тобиас удовлетворенно хрюкнул, и они оказались в постели.
Кровать мелко скрипела и стучала ножками в пол. Сосед снизу лежал в крахмальной пижаме, развернув газету, и недоуменно рассматривал качающуюся люстру. Затем на лоб ему упал большой кусок штукатурки.
Тобиас оказался привязанным за ноги к большому дереву. Он висел вниз головой, и ему было больно. Помимо адской ломоты в черепе Тобиаса изводил страх, что вот-вот в мозгу лопнет сосуд и наступит последняя смерть. Сколько-то времени, наверное, еще было. И он стал готовиться.
Где-то в себе или рядом есть собственно что-то. Некая мертвая, для ощущений, зона. Он знал, что эта неуловимая, надежно затерявшаяся в бесчисленных складках тень и есть главное в нем – он сам. Тобиас нащупал хозяина, приник к нему, вжался и боль отступила. Он оказался немного в стороне от висящего тела. Ни справа, ни слева, а под каким-то жутким, непривычным углом. И возвращаться не хотелось.
А потом его сорвал с места могучий призыв. Далекий ослепительный зов. Он повторялся раз за разом и эхо рассыпалось радугой счастья. Тобиас мчался сквозь пыльную бурю и уже видел невдалеке вожделенное. Но невидимая сила ударила и отбросила его. А потом ветер прижал Тобиаса к твердой преграде и беглец увидел свое отражение в толстом стекле. Уродливые жвала. Фонари глаз. Мотылек! Вечная несправедливость – мотылек и лампа за окном.
И тогда Тобиас опух от ярости. Сколько миллионов избило себя о преграду? Он надувался и свирепел. Вода камень точит! Могучие крылья отнесли насекомое на расстояние последнего броска. Звонкая сила поднялась в демоне ночи и метнулась со свистом к одинокой лампе. Черная трещина. Дребезг победы. Кровь из ушей. Он разбил свое стекло.
Проснулся Тобиас рядом с подушкой. Голова нестерпимо болела. Он добрался до стола и обнаружил в грязной сковородке записку. Пятна жира пропитали ее, но Тобиас сумел прочесть следующее: «Скотина! Твой омерзительный храп меня убивает. Не смей мне больше звонить! Никогда!!!». На секунду он почувствовал себя обездоленным. Но незамедлительно пришла спасительная мысль: «Корова, она доела остатки салата. Она не оставила мне салата!».
Павел Майоров
Их загнали на эшелон. По два на вагон, доверху засыпанный мелким углем. Вдоль состава прошел гражданский с кувалдой. Три-четыре мерных стука по литым, металлическим задвижкам и влажное шш-шу-ршрш. Уголь выходил из открытого тяжестью люка. В каждом вагоне двенадцать люков. Шесть с одной стороны, шесть с другой. В каждом вагоне открыли шесть правых, обращенных к чуть розовеющему востоку.
Вагоны опустели на четверть. В сером, сонном свете, в чуткой тишине рассвета, железной китайской стеной, недвижным рыжим пунктиром, засыпанный по колено скрывшим колеса и рельсы углем, стоял их сегодняшний эшелон.
Работали как всегда с остервенением. Есть, а потом и спать, дадут только тогда, когда порожний состав уйдет, и рельсы будут очищены для следующего. Кривая лопата мелькала в руках. Некто умный из пыльного штаба придумал создать стратегический запас для местной ТЭЦ. Был вырыт бездонный карьер вдоль забытого тупика, и гауптвахта отрабатывала чей-то дохлый номер.
Павлику было двадцать, и среди арестантов он был старший. Бывшие пионеры, которые никогда не станут коммунистами. Грязные, очень голодные и очень злые. Черный камень непочатой работы таял под первыми лучами Солнца и выходил с потом. Несколько утренних часов мрачного азарта сменялись тупым напряжением. Под гипнозом мерного шороха мертвые дети ритмично дышали до полной темноты.
Ночью, после ужина и отбоя, Павлик снимал сапоги и развешивал на них свои кумачовые портянки. Две половинки советского флага. Одноразовые – от бани, до бани, ставшие единственными и несменяемыми на губе. Сидя на ветхой шконке, он несколько мгновений смотрел пустыми глазами на пропитанную потом и угольной пылью, кипящую вшами красную тряпку, и проваливался в тяжкий сон без сновидений.
Низкий, густой аккорд духового оркестра разбудил его. Павел лежал и силился вспомнить свой сон. Что-то про стройбат. Под окнами поднимался и опадал рев медных труб. Какого-то мертвеца выносили в открытом гробу из подъезда. Павел забыл про сон и добросовестно дослушал до конца удивительно уместную музыку.