Владимир Станиславович Елистратов
Старый да малый
У меня есть замечательная соседка по даче. Зовут её Нинель Павловна Будкина. Наши участки рядом, и когда я изредка всё-таки вырываюсь на дачу, я сразу же иду к тёте Нинель.
У тёти Нинель есть кошка Миуша, самовар, муж — Василий Михайлович Будкин — и внук Лаврик. Кроме этого у тёти Нинель много чего есть, типа дочки, зятя, швейной машинки «Зингер» довоенного производства, гипертонии и прочего. Но эти четыре персонажа — Миуша, самовар, Василий Михалыч и Лаврик — главные. Дочь с зятем, конечно, заняты и на дачу вырываются дай Бог раз за лето. А эти четыре — всегда на месте.
Сначала о кошке с самоваром.
Кошка Миуша — выдающаяся кошка. В общем-то, если всё называть своими именами, «с предельной прямотой», как сказал поэт, кошка Миуша — это жирная ленивая тварь, страдающая тяжелейшими формами обжорства, вредности и мании величия. Но Нинель Павловна считает, что Миуша никакая не жирная, а «шерстистая» (почти десять кило шерсти), а лень с вредностью и манией величия называется «настоящим кошачьим характером». Не знаю, не знаю. Видал я всяких котов и кошек, но такой иезуитской сволочи, как эта Миуша, я не встречал. Но бог с ней.
В отличие от этой возмутительной скотины, питающейся исключительно свежей рыбой и демонстративно гадящей хозяйке в тапок, если рыба хоть чуточку была подморожена, самовар — очень хороший, трудолюбивый и честный человек. В семье Будкиных почему-то повелось называть его Мюллером. Совершенно непонятно почему. Наверное, в честь Броневого, за общую симпатичность. Так и говорят: «Ставь Мюллера». Или: «А где шишки для Мюллера?» Или: «О! Запел наш Мюллер!» И тому подобное. Мюллеру уже больше ста лет, и все сто лет он трудится. Его даже ни разу не лудили. Сто лет — ни единой бюллетени.
Василий Михайлович, несмотря на то, что ему уже под восемьдесят, — настоящий русский богатырь. Раньше я таких видел только в иллюстрациях к сказкам и былинам. Провоевал он последний год войны: его забрали в сорок четвёртом, осенью. Потом ещё десять лет служил на флоте, работал на часовом заводе. Теперь — «на пензии».
Седая вьющаяся борода. Грудь — как надутый ветром парус. Рост — где-то метр девяносто с лихом. Ходит в тельняшке и босиком. Курит трубку, стряхивая пепел в трофейную немецкую каску. Словом — типаж. Как по нашей-то жизни он так сохранился — Бог его знает.
Говорит Василий Михайлович очень редко, больше молчит. Зато уж если выразится — ничего не добавишь. Чистый фольклор. Помню, сидим мы с Нинель Павловной и Василием Михайловичем (Лаврушка тогда спал после обеда) и пьём чай. Мюллер поёт. Миуша, нажравшись свежего карпа, чего-то там себе вылизывает в задней, так сказать, подмышке. Хорошо, уютно.
Василий Михайлович, как водится, молчит, а мы с тётей Нинель, позёвывая и похлопывая комаров, ведём долгий разговор про дождь. Ну, что в этом году, дескать, мало дождей, что сушь, что могут опять загореться торфяники и т.п.
— В июне-то всего три дождя было, — сказал я. Зевок. Шлепок.
— Да в июле три раза́… нет, два всего, — сказала тётя Нинель. Шлепок. Зевок. — На Петра с Павлом да позже́й ещё.
— Главное-то, чтоб весной хорошо промочило.
— Это — да́. В мае если проводни́т как следует — весь июнь можно и не поливать.
— От снега ещё зависит: сколько снега было.
— Зависит, а как же… Но май — это май… Тут уж…
— Это точно. А в этом-то году май не очень.
— Какой там май!.. Земля вся тресканая была… Как вон пятки у Михалыча… Михалыч, ты бы после бани пятки-то пёмзой продраил, а то ходишь босикотой беспризорной. Грешнота… Ходит он, Володь, с Пасхи до Октябрьской революции босой. Говорит: «У меня природные носки». Пятки — наждак наждаком… Ими же топоры можно точить. Трещёные, как я не знаю что. Саха́ра марсиянская, а не пятки. Как в этой… в рекламе, чтоб её… лишенец там какой-то по пустыне идёт, пить хочет. Ты пёмзой-то их потри, беспризорник, а я тебе их потом маслицем… И будут у тебя пяточки-лепесточки, как у нашего Лавруши… А, Михалыч?.. Хоть ты-то ему, Володь, скажи, чтоб он пятки пропёнзил…
Василий Михалыч стряхнул пепел в каску и произнёс:
— Два дождя в маю́ — агроному по х…ю́.
— Я тебе не про дождь в маю́, я про пятки тебе твои говорю, — напустилась на Василия Михалыча тётя Нинель. — Как скот бездомный, ей-Богу. В коровнике — по дерьму коровьему босиком, в свинарнике — по свиному обратно босиком. Ты в каком веке-то живёшь, старый, а?
Василий Михалыч набил новую трубку и изрёк:
— Говно — не сало: смыл и отстало.
Некоторые фразы Василия Михалыча вообще трудно объяснить. Но что-то в них есть такое… не знаю. Например, есть у него выражение: «Смастерить мурзика». Это значит сделать что-нибудь особенное. «Мы немцу под Берлином смастерили мурзика» и т.п. Когда Василия Михалыча что-нибудь рассердит, он не вступает в разговоры и выяснения, а молча «мастерит мурзика». Однажды его сильно рассердил покойный тесть, отец тёти Нинель Павловны. Склочный, надо сознаться, был тип, Царство ему небесное. Типа Миуши. Чего не скажешь про тётю Нинель. Дело было давно, лет сорок назад, в Москве, на Ленинградском проспекте. В общем, обидел его тесть. Вышел Василий Михалыч на балкон к тестю и с корнем вырвал перила. И поставил их аккуратненько рядом. «Смастерил мурзика». Тесть — шасть на балкон, а перил-то и нету. А этаж восьмой. Больше тесть Василия Михайловича не обижал. Извинился. Ну, тот обратно поставил перила. Зацементировал, выпрямил, покрасил. До сих пор стоят как новенькие.
Что же касается Лавруши, то это пятилетний парнишка, который больше всего на свете любит разговаривать. Симпатичный паренёк, добрый, смышлёный.
Вечером Василий Михалыч и Лавруша ложатся спать и беседуют. Это у них называется «ночные поговорилки». И тут Василий Михалыч преображается: он говорит. Говорит много и интересно. Даже поёт иногда, особенно часто про «бродяга Байкал переехал». А Лаврик особенно любит строчку «Так здравствуй, так здравствуй, маманя!». — и подпевает её деду с предельной эмоцией.
Я очень люблю сидеть вечерами на веранде у Будкиных, пить чай из Мюллера и слушать, как за стеной разговаривают дед с внуком. Подслушивать, конечно, нехорошо, но я подслушиваю. Обычно сначала тётя Нинель сидит со мной «за компанию». Но потом уходит к соседке смотреть телевизор.
— Хочешь послушать, как старый да малый беседы свои калякают?.. — улыбается Нинель Павловна.
— Хочу.
— Ну, давай, давай. Может, пропишешь потом в газетке какой… Как дурачок с дурачищем засыпалочки языками чешут.
Нинель Павловна уходит. За стеной сначала молчание. И шуршание: это Лаврик ест свою «спокойноночную» конфету. Затем — Лаврушкин голос, с уютным причмокиванием:
— Деда…
— Оу… Чего тебе, Лаврушенька?
— Ты зачем кряхтишь?