— Слушай, Мошков, чего ты каждый раз шутки выкидываешь! Что там, со дна древнего моря нефть забила? Дай людям отдохнуть!
Андрей загорячился:
— Что, сами не видите? Машины целую зиму под снегом стояли. Теперь кругом тает, вся вода в механизмы льется. Пошли снег очищать!
Поднял на ноги всех — с одним пошутил, с другим поругался. Сабит вздохнул, притворно, с сожалением покачал головой:
— Ай-яй, Андрей, тебе бы завхозом работать, хороший завхоз будешь, веришь мне?
Мошков тут же нашелся:
— Дома у меня дед третий год с печи не слазит. Может, подашься к нему, Сабит? И тебе место найдется!
Сабит еще раз вздохнул и потянулся за одеждой. А Мошков подошел к сидевшему в своем углу Олексану и хлопнул его по плечу.
— А ты чего, соседушка, сгорбился, как хомяк на своей куче? Пошли, мы тебе, так и быть, самую большую лопату вручим! Пошли, пошли, шевели крылышками!
Все, что накопилось у Олексана против Мошкова, вдруг прорвалось. Он выпрямился, со злобой взглянул на Мошкова и с силой оттолкнул его, ударив в грудь. Тот качнулся, но на ногах удержался.
— Ух ты, гад! — выругался Мошков, сжав кулаки, подался вперед, на Олексана. Оба стояли лицом к лицу, готовые броситься друг на друга, не спуская с лица противника ненавидящего взгляда. Еще миг, и не миновать бы настоящей драки, но ребята разняли их. Сабит потянул Андрея за руку.
— Андрей, ты будто совсем маленький, валла! Ой нехорошо, совсем яман.
Но Мошков вырвал руку.
— Ладно, пусти. Не бойся, драться не буду, не стоит мараться… Кулацкое отродье! Я же замечал: он давно на меня косится, да трусил, дурак…
Андрей повернулся спиной к Олексану и, коротко бросив: «Пошли, хлопцы!», направился к дверям. Все пошли за ним, нарочно громко стуча сапогами. Никто даже не взглянул на Олексана. Проходя мимо, отводили глаза. Только Сабит удивленно покачал головой и пробормотал:
— Валла, нехорошо, ай-яй, очень яман…
Олексан остался один в общежитии. И сразу в комнате стало холодно, непривычно пусто. Постепенно он стал понимать, что произошло: «С Мошковым поссорились. Я его ударил, он назвал меня кулацким отродьем. Почему — кулацким? Не пошел снег убирать, так, значит, я — кулак? Меня прислали учиться на тракториста, а не машины из-под снега вытаскивать. Он, Мошков, просто хочет везде первым быть. А какое ему дело до меня? Пусть делает, что хочет, только я тут при чем?»
Олексан посмотрел в окно и увидел, что курсанты работают возле длинного навеса. Мошков работал рядом с Сабитом. Вот он выпрямился, воткнул лопату в снег и вытер рукавом лицо. Что-то сказал Сабиту, оба засмеялись. «Наверное, про меня сказал. Смеются… Ну и пусть…»
Когда курсанты, закончив работу, вернулись в общежитие, Кабышев лежал на койке, повернувшись лицом к стене. Никого не видя, он чувствовал: на него косо посматривают, молча осуждают. Ну конечно, теперь не будут разговаривать. Ведь все слушаются только Мошкова. Ну и пусть, ему, Олексану, от них ничего не нужно. Скоро кончится учеба, все разъедутся по разным бригадам. Чужими были, чужими и останутся, хоть и прожили три месяца под одной крышей. У каждого в жизни своя дорога. И у него своя, не хочет он дорогой Мошкова идти! Нет, он пойдет своей дорогой!..
Олексан стал сторониться Мошкова, держался настороже, готовый в любую минуту ответить обидой на обиду. Но Мошков, видимо, совсем этого не замечал, по-прежнему шутил, кому-то что-то объяснял, распоряжался. Вечерами читал книги или, взяв гармошку, отправлялся на вечеринки к акташским девчатам. Курсанты уходили вместе с ним. Они редко, только по крайней нужде, заговаривали с Кабышевым, старались не замечать, будто его совсем не было рядом. Подобно тому, как Кабышевы в Акагурте отделились от остального мира высоким забором, так и Олексан сам поставил здесь вокруг себя невидимый глазу, но высокий, прочный забор.
После недолгих весенних дней снова наступили холода. Раньше к этому времени на деревьях уже лопались почки. Нынче зима задержалась, как надоевшая скучная гостья.
— Уж пора теплу быть. Бывало, в эту пору в подворотню вода выйдет, бычку напиться хватало, — бормотал Макар, выковыривая из-под слежавшегося снега поленья: их занесло после недавних весенних буранов. Зоя складывала сырые, тяжелые поленья на завалинку: пусть просохнут на ветру.
— Погода нынче совсем дурная, — откликнулась она.
Разговаривали нехотя, вяло перебрасывались словами, подолгу молчали. Все давно переговорено, и каждый знает, что другой ответит на его слова.
Лусьтро зарычал и кинулся к воротам — видно, почуял чужого.