Я обрадовался случаю подышать чистым воздухом, соскочил на землю и бросился к заправочной двуколке. Сунув руку в солому, нащупал прохладный бок бидона, долго, с наслаждением тянул тепловатую влагу. Не утерпев, зачерпнул горстью и плеснул себе в лицо. Эх, будь я сейчас на Чурайке, честное слово, целый день не вылезал бы из воды!..
К бидону подошел невысокий, крепко сбитый парень — это наш тракторист Генка Киселев, он водит Мишкин комбайн на прицепе. Генка — человек веселый, всегда чему-то улыбается, Мишка как-то в сердцах сказал ому: "Ты, Генка, будто малохольный! Мать похоронишь, и то зубы будешь скалить!" А тракторист пуще того смеется: "Не беспокойся, на твоих поминках слез не пожалею!"
Генка приложился к горловине бидона, долго пил гулкими глотками, напившись, смахнул рукавом капельки с подбородка.
— Что они, соли сюда насыпали? Во, заботу о механизаторах проявляют: не могут ключевой воды привезти! Из Чурайки зачерпнули, ей-богу! С головастиками… Эй, мать-телега, отец-колесо!.. А ты чего приуныл, Лешка? Жарко, голова болит…. Искупаться бы сейчас.
Генка присвистнул, сочувственно вздохнул.
— И голова же у тебя, Лешка! Не голова, а целый сельсовет! Кошка спит, а во сне молоко видит… Да я сам об этом деле, может, со вчерашнего дня мечтаю, чуешь? То-то! И не думай насчет купанья, этот крокодил Симонов все равно не пустит. Он нынче точно волк, который гонится за лосем: не остановится, пока не задерет или сам не издохнет. Ему сейчас трудодни подавай, а до остального наплевать, хоть трава не расти, понял? У-у, жадюга он! — Генка весело рассмеялся, будто радуясь, что комбайнер такой "жадюга", — жадничает, шире штанов хочет шагнуть. Тип, каких поискать!..
Генка одних со мной лет, но работает уже третий год, в шутку величает себя "почетным механизатором". У него от людей нет никаких секретов. Весь он на виду, каждая его мысль, как на фотопленке, проявляется на широком, улыбчивом лице. Симонова он не любит, ругает "скупердяем", отплевывается: "И скажи, пожалуйста, откуда такие берутся? Их не сеют и не садят, видно, сами родятся!.."
— А разве тебе трудодни не нужны, Генка? — интересуюсь я. Выражение его лица на минутку становится серьезным, он внимательно глядит на меня быстрыми черными глазами.
— Мне? Ого, мне они тоже нужны, Лешка, да еще как! Но для меня трудодень… как это выразился недавно один лектор, — не самоцель. Во, здорово сказано! Трудодень — не самоцель, и точка! Я, Лешка, все равно буду учиться. Не нынче, так через год, а все равно буду. Возможностей в свое время не оказалось: отец помер, две сеструхи да мать на моих плечах остались. Теперь подросли, проживут, а я буду учиться… Эх, и до чего же я тебе завидую: у тебя аттестат и все такое! Как говорят, билет в кармане — поезд не уйдет. Весь вопрос в том, на какой поезд сесть…
От комбайна нам кричит Мишка Симонов, машет рукой: видимо, направил хедер.
— Пошли, — нехотя поднялся Генка. — Крокодил машину свою наладил…
И снова грохочет, сотрясаясь всем корпусом, комбайн, нестерпимо палит солнце, проклятая полова не дает вздохнуть, колет потное тело. Стиснув зубы, открываю платформу копнителя. Стога соломы на скошенном поле растут, множатся…
Узнать бы, где сейчас Юрка Черняев, Семен Малков, Рая. Даже письма не напишут. Они, наверно, думают, что я в институте. А мой институт — вот он: болят плечи, спина, в легких, должно быть, все забито пылью, половой…
Рая… Я силюсь представить себе ее лицо, но это мне почему-то никак не удается. Вижу ее волосы — а глаза и остальное будто туманом окутаны; представляю глаза ее, а лицо расплывается… Словно прячется она от меня, убегает. До сих пор чувствую на своей щеке ее поцелуй. Первый. Интересно, могла бы она поцеловать меня вот такого, грязного, запыленного? Наверно, засмеялась бы, и только. Знаю, она очень любит красивые платья. Мать ее работает в колхозе, но Рая в школу приходила всегда чисто и нарядно одетая. Мать старалась, чтобы ее дочь была первой среди нас, хотя бы по одежде. Однажды, это было за год до окончания школы, старшеклассников собрали на прополку колхозной кукурузы. Откуда ни возьмись, в поле прибежала Райна мать. Ого, как шумела тогда тетя Фекла, как она набросилась на Марию Петровну, нашу классную руководительницу. Стыда, говорит, у вас нет, заставляете работать детей ("дети" к тому времени умели вполне прилично управляться с пятидесятикилограммовой штангой!..) Я, говорит, не для того учу свою дочку, чтобы она в грязи копалась, хватит того, что сама всю жизнь прокопалась в навозе, ваше дело — наших деток образованными сделать! Иначе, говорит, для чего мы вам деньги выплачиваем, кормим, поим, одеваем?.. Такое наговорила! Ну, просто слова не дала сказать Марии Петровне. Юрка тогда сострил: "Скорострельность — триста шестьдесят слов в минуту!" Кончив кричать, тетя Фекла схватила Раю за руку и увела с кукурузного поля домой. Мне тогда стало очень неловко за Раю, а самой ей, видимо, ничего… Но в классе у нас не было девчонки веселее, ей в голову приходили тысячи способов нашалить. Она раньше других научилась кокетничать: в разговоре с ребятами голос ее странным образом менялся, и глаза менялись. Было досадно, потому что никакого кокетства от Раи не требовалось: она и без того была красива, удивительно красива…