"Где ты сейчас, Раечка? Почему не пишешь?"
С мостика слышен пронзительный свист, оказывается, в копнителе полно соломы. Рывком тяну веревку…
Черт его знает, зачем я согласился идти на такую работу! А не лучше ли было бы в сельпо каким-нибудь кладовщиком? По крайней мере, там нет этой пыли, сиди себе в прохладе. Покажется жарко — пожалуйста, речка под носом, купайся, сколько влезет. Перед тем как идти работать на комбайне, Алексей Кириллович меня предупредил, что если не понравится, могу в любое время уйти, держать не станут. Попробуй-ка теперь, уйди! Все будут указывать пальцем, скажут: Курбатов попробовал горяченького — сразу убежал в кусты. Не поинтересуются даже, как и почему, а просто — сбежал и все!.. Или проклятая полова одолеет меня, или я выстою! Хорошо, что уборка идет к концу. Я сейчас целиком и полностью на стороне Мишки: давай, жми, крокодил, нажимай, чем скорее кончим, тем лучше! Наплевать, ради чего ты стараешься, загребай хоть миллион трудодней. Лишь бы машины не стояли, а я выдержу!
Под вечер к нам верхом прискакал Захаров. Председателем он без малого месяц, а уже заметно похудел, скулы выставились. Я понимаю — трудно ему. Пожалуй, труднее, чем мне. Мишка Симонов вчера за глаза посмеялся над председателем: "Бабам, которые на льне работают, премиальную надбавку велел выплачивать: за каждый снопик сверх нормы — две копейки… Ха, чудак, в колхозной кассе мыши гнездо свили, а он деньгами разбрасывается. Миллионер нашелся! Нет, чтобы механизаторам побольше… Э, да чего там, не от хорошей жизни уточка задом наперед плавает…"
Оставив лошадь возле заправочной, Алексей Кириллович направился к нам, полез на мостик, стал что-то пояснять Мишке, обводя рукой вокруг. Не понять, о чем они там. Мишка крутит головой, а по лицу председателя заметно, что сердится. Видимо, недоволен нашей работой. Потом Алексей Кириллович перелез через бункер, спустился ко мне, прокричал в самое ухо:
— Ну как, тезка, дела?
Я в ответ мотнул головой: "Неважные, сами видите, что тут творится!"
— Возьми на складе шоферские очки, глазам будет легче. Ничего, бодрись, не сдавайся! Для тебя это самый трудный экзамен! Понял?
К чему он говорит это? Я не маленький, уговаривать не надо. Раз не сумел попасть в институт, как другие, вот и оказался у разбитого корыта… Сам виноват. Ладно, выдержу, будет же этому конец! Председатель снова наклонился ко мне:
— С этим Симоновым глаз держи востро, слышишь? Обнаглел человек! Видишь, какие клинья оставляет на концах? Он, сукин сын, за рекордами будет гнаться, а колхозники — за ним недожинки убирать!.. Ты сюда от колхоза поставлен, будь хозяином… Иначе работу вашу не примем!
Захаров на ходу соскочил с комбайна, еще прокричал что-то, делая знаки руками: мол, держись! Ничего, я буду держаться до конца, не беспокойся за меня, тезка! Не вечно мне торчать возле копнителя, не всю жизнь воевать с осточертевшей половой…
Работать до самого вечера не пришлось. С утра загон казался громадным, глазом не окинешь. Но с каждым кругом он становился меньше и меньше, комбайн неумолимо стриг и стриг золотисто-желтую прическу поля, наконец, остался лишь небольшой, кругов на десять, "хохолок". Удивились мы все трое несказанно, когда посреди "хохолка" обнаружилась солидная плешина, гектаров на пять. Ни единого колоска, лишь кустики пыльно-серой полыни да скудное разнотравье покачивается на ветру.
Моторы замолчали. Снова в ушах тоненько зазвенело. Генка Киселев выбрался из кабины трактора, постоял на гусенице, оглядывая пустошь, затем спрыгнул.
— Вот те на! Посреди поля — алтайская целина! Прямо хоть аэродром устраивай, елки-моталки!..
Мишка что-то долго не слезает с мостика. Перебирает железки, ключами позвякивает, отряхивается от пыли. Потом не спеша спустился, подошел к нам, держа руки за спиной. Стреляя глазами, заговорил: