Я слыхала не раз от замужних подруг
Про нелёгкую женскую долю.
А меня затянул этот радостный круг,
Наслаждаюсь пока этой ролью.
Мы шагаем, обнявшись, всю ночь до зори,
И маршрут абсолютно не труден.
От цветных огоньков фейерверка любви
Я забыла о серости буден.
Не бывало пока одинаковых дней.
Светит новая грань фианита,
Каждый раз был другим мой любимый Андрей,
Как артист под лучами софитов.
Мне отец не доверил алмаз огранять,
Я гранила опалы и стразы.
А Андрей так умел филигранно ласкать,
Что цвела всеми гранями сразу.
Еженощно он новое что-то вносил,
Оказавшись мудрей Соломона.
Я не знаю, откуда черпал столько сил,
Заряжаясь от стрел Купидона.
29 сентября 1942
Я от вечного счастья всё время пьяна,
Но грозит грозовая расплата.
И забыть не даёт, что бушует война,
А сегодня ужасная дата.
Год тому увели конвоиры отца,
Он обнял на прощанье, вздыхая,
И сказал: - вот и всё, я дождался конца,
Что ж, судьба у евреев такая.
Этот траурный день я запомню навек.
Жить да жить, папе было лишь сорок.
Как же хрупок и слаб на земле человек,
А особенно те, кто нам дорог.
Величайшее благо дарует нам Бог.
Вдруг в момент захотелось злодею,
Оборвать чью-то жизнь, нажимая курок,
Лишь за то, что родился евреем.
Это был судный день – день десятый Тишрей,
Одевают талит в синагоге.
И в ужасный тот год помолиться еврей,
Мог в пути на последней дороге.
Каждый год Йом Кипур отмечала семья,
Жаль, что мать умерла очень рано.
Бормотанью отца тихо вторила я
На глазах атеиста Абрама.
Он без кипы ходил и молитв не читал,
Рассуждал о Сократе и Канте.
Но отца, уважая, обряд соблюдал,
Был к Талмуду вполне толерантен.
Перед Богом Абрам не испытывал страх,
Он вообще был отважным мужчиной.
Но при этом он знал лучше многих Танах,
Часто спорил об этом с раввином.
Рав Давид очень часто с ним спорил подчас.
Оба были мудры как пророки.
По субботам он часто обедал у нас,
Я в их спорах не видела проку.
Мне забавным казалось: раввин – каббалист,
Размышляет о «жизненном древе»,
А на это в ответ атеист – коммунист
Говорит об Адаме и Еве.
Переспорить друг друга они не могли,
Я свидетель бессмысленных прений.
Год тому рав Давида враги увели
Вместе с папой моим в путь последний.
Может быть, их сумел бы Абрам защитить,
Если б не был на фронте далёком.
Не смогли бы фашисты порвать жизни нить,
Двух евреев достойных до срока.
Как же был благороден, отважен и смел
Мой Абрам, мой жених благоверный.
Он, конечно, меня защитить бы сумел
От нахального Фридриха Штерна.
В судный день, год тому он стоял у крыльца,
Я уже позабыла про гада.
Он сказал, что спасёт от расстрела отца,
Ожидая, что будет награда.
Страшный выбор грозил стать проклятьем в судьбе.
Я заплакала от омерзенья,
На мгновенье, всего лишь, представив себе,
Чем придётся платить за спасенье.
Сколько знала его, был всегда подлецом,
Приставал к беззащитным девчонкам.
Он стоял и смотрел, ухмыляясь в лицо,
Я влепила по морде подонка.
Он был старше меня, лет, наверно, на пять,
Для меня он всегда был проклятьем.
Сколько помню себя, он любил обижать,
Норовил заглянуть мне под платье.
Жил он в доме напротив – Кална Эбрею,
И смотрел, словно кошка на сало.
Он собаке своей отдал куклу мою,
И смеялся, когда я рыдала.
Если в школу шагала с гурьбою подруг,
Он курил в стороне папиросы.
А потом прорывался сквозь девичий круг,
И стремился подёргать за косы.
Он всегда норовил уколоть, ущипнуть
Попу, спину, бока или руки.
А когда подросла, начал трогать за грудь,
Намекая на мерзкое штуки.
Только чтобы не делал бесстыжий нахал,
Рядом был бескорыстный мой рыцарь.
И всегда между нами стеною стоял,
Отбиваясь от наглого Фрица.
Где бы я не ходила, был рядом Абрам,
Защищая меня от фашиста.
И частенько Абраша давал по зубам,
Увеличив доходы дантистов.
Это слово не зря применила к нему,
Он был ярым фашистом махровым.
И за это едва не попался в тюрьму,
Но судья был не очень суровым.
Он подался ещё сопляком в Перкокрустс,
Прицепил себе свастику к шапке.
Он, конечно, по возрасту был там не туз,
Но достаточно злобная шавка.
Он вышагивал с группой таких же парней,