Все фольксдойче, любители свастик,
И кричал: - в землю ляжет последний еврей,
И наступит всеобщее счастье.
Непонятно, как можно с такой головой,
Добиваться любви от еврейки,
Много лет постоянно шататься за мной,
И пытаться мне жизнь исковеркать.
Я отвергла его и отца не спасла,
Разве можно поверить злодею.
И лежали в холодном овраге тела,
Среди сотен несчастных евреев.
Для меня не секрет, что отъявленный гад,
Был готов к применению силы,
Но холодный, надменный, презрительный взгляд
Всё желанье его остудило.
3 октября 1942
Показалось, что Риге приходит конец.
Я проснулась от сильного грома.
С нетерпением ждала, Андрей, наконец,
Появился взволнованный дома.
Я вздохнула, почуяв чужой аромат,
От него исходил запах дыма.
Я спросила его: - Что за грома раскат?
Расскажи поскорее любимый.
Он ответил: - На воздух взлетел арсенал.
От тебя, дорогая, не скрою.
Пред тобою стоит тот, кто склад подорвал,
Извини, что рискую тобою.
Очень больно смотреть, как фашистская мразь,
Латышей, обрекая на муки,
Нашу Ригу пытается втаптывать в грязь.
На врагов так и чешутся руки.
Невозможно смотреть, как бесчинствует враг.
Безоружных карают «герои».
Латышей и евреев уводят в овраг.
Разве можно простить им такое?
Я давно помышлял им, устроив, поджёг,
Что-то сделать полезное лично.
А однажды ко мне мой товарищ пришёл,
Мы когда-то дружили отлично.
Он признался, что есть партизанский отряд.
Не таясь, рассказал по секрету.
В нём немало отважных латышских ребят
И евреев, бежавших из гетто.
Помогли партизаны достать динамит.
Мы врагу не сдадимся без боя.
Пусть земля под ногами фашистов горит,
Оккупанты не знают покоя.
Знаю я, это очень опасно для нас,
Потому говорю не робея,
Если ты осуждаешь, поведай сейчас.
Я, заплакав, обняла Андрея.
- Я бы тоже хотела с врагом воевать,
И увидеть кончину подонков.
Только как одолеть эту злобную рать?
Мне не ведомо, я ведь девчонка.
Как избавить страну от незваных гостей?
До войны замечательно было.
Стонет Родина наша, и нужно быть с ней,
Ты найди мне работу по силам.
5 октября 1942
Я хочу записать то, что было вчера,
Взяв дневник свой, перо и чернило.
Я, проснувшись, увидела сразу с утра:
В маяке что-то новое было.
Все рыбацкие снасти лежали в углу:
Вёсла, обувь, одежда и сети.
Он всегда забирал их с собой поутру,
Отправляясь на лов на рассвете.
Если сделать себе выходной захотел,
То зачем он поднялся с рассветом?
И парадный костюм для чего-то надел.
Не пойму, что бы значило это?
Разгадалась загадка, когда он пришёл,
Произнёс: - Шана Това, родная.
И с улыбкой поставил пакеты на стол,
Разносолы из них, вынимая.
Апельсин, банка мёда, бутылка вина,
И буханка пшеничного хлеба.
Я забыла, что рядом бушует война,
И душа улетала на небо.
Хлеб был круглый душистый, почти как хала,
Красных яблок пол дюжины, рыба.
А когда на столе появилась халва,
Я была как замёрзшая глыба.
Я уже позабыла такой аромат,
Исходящий от этой корзины.
А потом он достал из пакета гранат.
Плод, где зёрна горят как рубины.
Ну конечно, сегодня же Рош-ха-шана.
День, когда Бог судьбу назначает.
Я вниманьем и тактом его сражена,
И другого такого не знаю.
Любопытно, откуда он дату узнал,
Я сама позабыла все даты.
Он, смеясь, мне сказал, что еврейский квартал
Для него как родные пенаты.
- Я в Московском форштадте безусым юнцом,
По садам промышлял не робея.
А поздней разносил свою рыбу с отцом
По усадьбам богатых евреев.
В каждом доме давали ему пироги.
В праздник даже подарки, конфетки.
А когда синагогу спалили враги,
Он забрал календарь пятилетний.
Все еврейские праздники значились в нём.
Ты такого нигде не отыщешь.
Напечатан он был на плакате цветном,
Для удобства евреев латышских.
За стеной маяка бушевала волна.
В этот вечер, забыв про печали,
Что сжигает людей мировая война,
Мы с Андреем вдвоём пировали.
Райский плод на кусочки порезал Андрей,
Мой избранник любимый, спаситель.
И макая их в мёд, угощал словно змей,
Как мифический змей искуситель.
Мёд янтарный и сладкий к устам прилипал,
Одарял ощущением новым.