Старый я
Старый я
1
Фёдор Михайлович не хотел жить один. Хотя не признавался в этом даже себе.
Он не любил готовить и с удовольствием уплетал стряпню милых сердцу дам. Он не был опрятным, а тем более чистоплотным, однако с теплотой слушал ворчание из-за неубранной посуды и грязных вещей. Он фыркал, когда просили купить хлеб по пути домой, но с постоянной улыбкой протягивал свёрток в родные руки.
Однажды в его жизнь ворвались внуки. Карманы наполнились конфетами, сердце теплотой, а квартира игрушками. Фëдор Михайлович вновь, как в своём пионерском детстве, взбирался на табуретку и рассказывал стихи. Малышня с хохотом повторяла за ним.
Знакомство со смертью произошло внезапно, она унесла с собой жену. Потом и любимую подругу, к которой Фёдор Михайлович успел прикипеть, но не успел довести до ЗАГСа. В то же время карьера сына стремительно ползла вверх. Его труды оценила некая эстонская фирма, куда тот уехал без малейших сожалений. Вместе с ним стихотворения на табуретке и ушедшее пионерское детство. Но больше всего удивила пропажа кота Борьки, бывшего ему другом последние двадцать лет и вдруг не вернувшегося с прогулки.
Фёдор Михайлович смял газету, пробурчал неразборчивое: «Лучше б не читал», и направился на балкон. Шаркая тапочками, на ходу достал из полинялых спортивок сигареты и зажигалку. Прикурил и, ещё не дойдя до балкона, вовсю дымил любимыми «Бонд». По квартире мягкими волнами расползался дым. Он проникал в обивку дивана, в одежду, наполнял собой пространство шкафов и тумбочек. Фёдору Михайловичу не было до этого дела, запахи его не волновали, а уж чужое мнение тем более. За долгие годы непрерывного курения седые усы пожелтели от дыма, а губы постоянно что-то причмокивали, будто перебирая сигарету. Привычка вошла в обиход, стала частью жизни, а в какие-то моменты спасением.
Фёдор Михайлович облокотился на балконные перила и лениво наблюдал за происходящим во дворе. Жаркий май сморил в тот год всех, и народ спасался как мог. У дома ребятня визжала и бегала с водяными пистолетами. Чуть дальше девчонки-подростки в ярких купальниках разложились на траве у дворовой клумбы. Их смех и щебетание доставляли нежное удовольствие — молодые, энергичные, необременённые заботами и стеснением. Фёдору Михайловичу нравилось за ними наблюдать, он представлял, как мог бы к ним подойти, завести разговор, с лёгкостью купить на всех лимонад, а в субботу пойти на танцы. Как бы они улыбались его шуткам, а он раздувал щëки и щеголял придуманными байками. Только смахнуть бы с себя лет тридцать, а то и сорок!
Он рассмеялся, представил, что было бы, подойди он к девчонкам сейчас — дед в тапках, хотя ради такого случая он бы надел новые, в клетчатой рубашке, что называется «на выход», и в брюках. Непременно, он нашёл бы свои лучшие брюки, отгладил стрелочки с помощью марли, как делал всегда. Ни одной из своих спутниц жизни он стрелок не доверял. Фёдор Михайлович гневно вырывал утюг и кричал, чтобы никто не смел трогать его брюк. А уж когда невеста сына в надежде угодить будущему зятю, сожгла самые дорогие и любимые, он выкинул и гладильную доску, и утюг, чтобы никто не прикасался к его вещам. Да и сам решил брюк не носить: слишком высока вероятность, что не туда пойдёт стрелка или задымится штанина.
«Радикальные меры, папа», — сын не одобрил, пожал плечами и съехал с невестой в съёмную квартиру.
«Это не мера радикальная, это руки не из того места у кого-то», — нахмурился Фёдор Михайлович и бросил окурок в жестяную банку на балконе. Воспоминания закружились в голове, перед глазами встала картина — невеста в слезах, сын в гневе, летает утюг, брюки.
Квартира опустела тогда ненадолго. Вскоре в ней появилась женщина, та самая, недошедшая до ЗАГСа. Она не позволяла курить даже на балконе, с щепетильностью убирала каждую пылинку, и от неё всегда пахло ванилью. Для Фёдора Михайловича так и осталось загадкой, как она могла жить с ним, не самым аккуратным и довольно ворчливым дедом.
Сейчас квартира вновь была пуста, что довольно сильно огорчало её хозяина и доброты в голосе отнюдь не прибавляло. Он, словно маленький ребёнок, хотел капризничать, требовать, подставлять ухо для трёпки, если надо, и щëку для поцелуя. Степень морщинистости своей щеки его не волновала, а вот если целовать чужую, то желательно чтобы ей было от шестидесяти до шестидесяти пяти.
Но желающих пока не находилось, а может никто пока не искал.