— Что принимала? — спрашивает Алексей Николаевич. Мотаю головой, а сама прислушиваюсь к тихому голосу Бэтмена, пропитанному холодной и настолько осязаемой яростью, что мне кажется – ее можно коснуться. Поймать за кончик и смотать в тугой клубок, как нитку.
Фыркаю. Закрываю глаза. Со мной явно что-то не так. Тру виски, пытаясь привести мысли в порядок. Но какое там! Внутри такой сумбур, что от нелепости возникающих образов хочется и смеяться, и рыдать навзрыд.
— Ася, — зовет кто-то. Я пытаюсь сосредоточиться на голосе, хриплом, как будто его обладатель долго болел ангиной, но ничего не выходит. Он пружинит, перекатывается эхом, словно заключенный в стеклянную клетку. — Ася, посмотри на меня, — голос настойчив, как и пальцы, горячие, обжигающие, обхватывающие подбородок, поворачивающие мою вдруг ставшую нереально тяжелой голову. Сталкиваюсь с черным взглядом. Он полыхает, вынимает душу. И я теряюсь в нем, вязну, как в смоле, раскаленной, плавящей. Задыхаюсь. Деру горло в кровь, заставляя дышать. Вдыхаю. Но кислорода нет. Ничего нет. Только пустота. Холодная, дикая, ревущая сотней голосов. Озираюсь по сторонам, ощущая, как паника сковывает ледяными цепями позвоночник. Вокруг никого. Но я слышу голоса. Иду на них. И страшно до дрожи в коленках, что не успею, не дойду. Что люди исчезнут.
— Подождите… — срывается хриплое. — Не уходи. Не бросай меня.
— Тссс, — шепот в самое ухо заставляет застыть на месте. — Я держу. Я не брошу.
И вдруг вижу, как чьи-то пальцы переплетаются с моими. Я смотрю на эти пальцы, затянутые перчаткой, и вцепляюсь в них с такой силой, что кожа трещит под ногтями. Держусь, страшась отпустить. Потому что знаю – разожму и упаду, исчезну в этой гулкой пустоте, смеющейся сотней голосов.
— Только не отпускай… — шепчу, как заведенная, не выпуская руки. — Только не отпускай…пожалуйста…
— Не отпущу, — эхом в голове.
Я открываю глаза и несколько секунд тупо смотрю в светлый потолок. Бред. Всего лишь бред. Какой же дрянью накачал меня Удав? В висках стучат сотни молоточков, губы пересохли и все тело ломит, словно в лихорадке. А по потолку бегают черные тени, а где-то совсем рядом шумит дождь. Барабанит по стеклу, подыгрывая отчаянному соло ветра.
Поворачиваю голову и натыкаюсь взглядом на мужскую спину в шелке синей рубашке. Чуть сутулая фигура, сцепленные за спиной пальцы с золотой печаткой.
— Папа… — и каждый звук по горлу, как наждачной бумагой дерет, счесывая до крови.
Отец оборачивается и в его усталом взгляде вспыхивает злость, которая тут же тухнет под натиском рвущего в клочья разочарования.
— Папа… — повторяю, чувствуя себя загнанным в капкан зайцем: двинешься – хребет переломает.
Отец качает головой, старательно избегая моего взгляда. И боль разламывает грудную клетку, пересчитывает ребра, с громким хрустом ломая каждый. Этот противный звук забивается в уши, резонирует в затылке, мешает думать. Отворачиваюсь, пальцами вцепляясь в матрац под собой, комкаю простыню, а взгляд ловит капли лекарства, стекающие по тонкой трубке капельницы. Рядом нет никого и ни единой кровати, кроме моей, хотя я уверена – лежу в больнице. Но вот как сюда попала, и как отец узнал, где я – ума не приложу. А спросить нет сил. Только пересчитывать падающие в системе капли.
— Я просил присмотреть за братом, а не ловить кайф самой, — цедит отец, разрывая тишину. — А ты…
А ты стала наркошей, вот что читается в его презрительном взгляде и так не срывается с его языка.
Ухмылка кривит губы.
— Печешься за свою репутацию? — хриплю, с каким-то извращенным удовольствием наблюдая, как ходят желваки от злости и как его глаза щурятся от едва сдерживаемой ярости. Будь мы сейчас в другом месте – он бы не сдерживался. А так…репутация обязывает быть любящим папочкой с идеальными детьми. Вот только мы ничерта не идеальные. И это его бесит. — Раньше надо было, папочка. Когда трахал мою шлюхастую мамочку. Или когда купил меня за ящик водки.
Он дергается, как от удара. Сжимает кулаки и вдруг…улыбается широко, как будто только что выиграл в лотерею. Холод ползет по коже противными мурашками и липким потом. И каждая мышца в ослабленном теле каменеет, предчувствуя беду.
— Глупая, наивная девочка, — в его неожиданно смягчившемся голосе – обещание всех мук ада. А в пружинистом шаге – обманчивая легкость.
Лишь однажды я видела его таким, когда он едва не свернул шею моей матери. Остановился, напоровшись на меня, чумазую, с гордо вскинутой головой и ножом в руке. Хотя сейчас мне кажется, что остановила его вовсе не я, а нежелание мараться о такую шваль, как его бывшая любовница.