Мы прожили, как могли, и оба не правы, — протянул он шершавую ладонь.
Каждый по-своему, — накрыл её Жабокрич своей мягкой и влажной.
И Александр Кисмет опять подумал, что мир — дурной спектакль, по ходу которого меняются ролями. Он больше не завидовал чужому успеху, не жаждал его себе, поняв, что все живут одинаково. «Мы пользуемся телефоном, летаем самолётами, ездим в автомобилях,
думал он, — а хуже они или лучше — дело десятое. Нас цементирует эпоха, в которой мы, как мухи в янтаре,
питаемся одними новостями, и телевизор на всех один.» Кисмет смотрел на отпрысков Жабокрича, и ему казалось, что среди них не хватает его внучек.
История мыслит поколениями, — заметил он вслух,
современники похожи друг на друга.
Зашаркали стулья, и Кисмет оказался за опустевшим столом.
Выпьем за любовь? — подняв бокал, вернул его домой врач. И, не дожидаясь, забубнил, будто школьник:
Был тихий весенний вечер, цвела сирень, и её аромат окутывал скамейку. Сорвав ветку, юноша отыскал среди цветков пятизвёздочные. «Съешь их на счастье», — прошептал он, и сидевшая с ним девушка рассмеялась, как колокольчик. — Врач уставился в упор, будто выстрелил. — Её звали Александра Тусоблог, у вас были одно имя, один возраст и одно счастье. Помнишь, как при поцелуях она раздвигала зубы, заплетая твой язык своим?
И Кисмет увидел скамейку, хрупкую девушку с веткой сирени.
Но ты посчитал, что молод. Ты вообще всю жизнь осторожничал, будто шёл по болоту. А тебя всё равно женили — связали и словом, и фамилией, только дочь у тебя родилась не от любви.
Но Кисмет не слушал, он стоял у скамейки возле куста сирени, вдыхая густой запах.
Саша, — протянул он руку, — ты меня узнаёшь?
Девушка задрожала.
Это уже не важно.
Почему?
Потому, что я умерла.
Кисмет положил голову ей на колени.
Я могу всё поправить.
Э, нет, — щёлкнул пальцами врач, — даже Богу нельзя распоряжаться чужими судьбами, только своей.
Видение исчезло.
А Тусоблог ждала тебя, у неё были мужчины, но замуж она так и не вышла.
У Кисмета навернулись слёзы.
Как глупо всё получилось, — смахнул он, делая вид, что вынимает соринку. — Видно, судьба такая.
Брось, у тебя и судьбы-то нет! Помнишь, как учитель рисования ставил гипсовые головы, которые отлично у тебя выходили? Ты из тех, кто лучше всех рисует мёртвую натуру, но делать портреты так и не научаются. Тебя всю жизнь заставляли, воспитывали. И ты плыл по течению, подчинялся, сначала из страха, потом по привычке. Но стоило сказать «нет», простое «нет», и ты был бы свободен, потому что все угрозы — пугало для ворон.
И Александр Кисмет понял, что быть себе Богом — значит быть себе судьёй.
Теперь он жалел людей, он увидел, что они поклоняются не Богу или дьяволу, не добру и злу, а бесконечной пустоте, один глаз которой — бессмысленный покой, а другой — бесцельная маета. Он перебирал, как чётки, чужие судьбы, казавшиеся одинаковыми, и не видел среди них своей.
Жизнь так и так кончится, — вертел опустевшую бутылку врач, — вопрос в том, выпить её самому или предоставить другим?
Разгладив пятернёй рыжую шевелюру, он нахлобучил шапку:
А стать себе Богом — значит повернуться к ней боком!
Будто хихикнув, со скрипом захлопнулась дверь.
Кисмет глядел в потолок и думал, что из осколков судьбу не склеить. Его охватила бесконечная жалость к себе. Он снова видел себя ребёнком: в сиреневых сумерках мать собирает его в школу, потом университет, где он попусту спорит с Жабокричем, промелькнула свадьба, о которой он забыл, едва она кончилась, всплыли его проекты — поделки, среди которых не было главного, увидел дочь, выросшую дома, будто на стороне, скупые похороны жены, внучек, которые запомнят его брюзжащим стариком. Вот он снова целится через морозное стекло в летящую галку, вот, схватившись за сердце, скользит по подоконнику.
И он понял, что жизнь можно изменить с любого момента.
Александр Кисмет умер, не коснувшись пола.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Одному человеку обманом всучили чужое произведение. Но со мной это не пройдёт. Я знаю, что книгу слагают тысячи прочитанных страниц, что её соавторы — персонажи, и что каждый читатель, без которого она мертва, расшифровывает её по-своему.
В книге двадцать девять рассказов о героях. И тридцатый — об авторе.
1
Первобытный народ (нем.)
(обратно)2
Последний довод (лат.)
(обратно)3
ПИСЬМО, ПРИШЕДШЕЕ МЕСЯЦЕМ РАНЬШЕ Дорогой Нестор!