Мысли эти не увеличивали моей симпатии к мнимой больной. Я прощупал колено, сгибал и разгибал ногу, проделывал всё, что положено при исследовании коленного сустава, время от времени с учёным видом на латыни сообщая что-то доктору Ковальчуку. Наконец, пожелав пациентке доброго здоровья, направился к выходу.
– Надеюсь, доктор, – пропела дама, – вы ещё навестите меня? Машину, конечно, за вами пришлют.
С Ковальчуком мы вышли из палаты.
– Так что здесь? – Спросил он.
– Ни хрена и мешок лука. Симуляция чистой воды. Хоть сейчас её можно послать в колхоз на самые трудоёмкие работы.
– Замечательно! Но что мы запишем в истории болезни?
– Запишем: нет патологических изменений.
– Ты с ума сошёл! У нас такого не бывает.
– Тогда придумай что угодно.
– Красивая баба. Теперь я, кажется, догадываюсь, чего она требовала твоей консультации. Напрасно ты меня поволок с собой.
– А клятву Гиппократа ты помнишь?
– Не помню. Я её ни разу не читал. Что там?
– Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигеей и Панакеей и всеми богами и богинями и так далее. В какой бы дом я не вошёл, я войду туда для пользы больного, будучи далёк от всего намеренного, особенно от любовных дел с женщинами и с мужчинами, свободными и рабами. Понимаешь? Быть далёким от любовных дел.
– Ну, где они сейчас бог Асклепий и Панакея? Я бы на твоём месте не отказался.
Мы шли по коридору, перпендикулярному предыдущему, такому же длинному и пустынному. Ни души. Да, здесь было бы достаточно места для дополнительных коек. А палаты на одного больного!
– Бюстгальтер и трусики у неё действительно уникальные, – сказал я, не прокомментировав его фразу.
– Почему же уникальные? Здесь у всех такие.
Видно, угадав мои мысли, доктор Ковальчук решил доконать меня. Мы вошли в просторный зал с креслами вдоль стен вокруг небольших столиков. Только одно кресло было занято. Сановный мужчина лет пятидесяти что-то жевал, старательно изучая газету "Правда". В красивых фарфоровых вазах апельсины и яблоки. Апельсины! В конце мая апельсины! Навалом! А мне зимой только один раз удалось, выстояв два часа в очереди, купить для ребёнка килограмм апельсинов. С удивлением взглянув на вазу, я посмотрел на Ковальчука.
– Чего ты удивляешься? Сколько в твоей больнице в день дают на питание одного человека?
– Пять шестьдесят. (Напоминаю: это старые цены. Описываются события 1959 года).
– Вот видишь. А у нас – сто пять рублей. Как их потратить? Поэтому есть и такое. – Доктор Ковальчук указал на широкое блюдо с горой больших невиданных мною конфет в ярких обертках. – Шоколадные. Особо приготовленные. Хочешь попробовать?
Ещё как хотел!
– Нет, спасибо, не хочу.
В ординаторской я подписался в истории болезни под какой-то нелепой записью, под ничего не значащим диагнозом. И попрощался со своим бывшим однокурсником. Мы жили сейчас в разных измерениях.
Накрапывал мелкий тёплый дождик. Автомобиль ещё не пришёл. Из подъезда вышел мужчина средних лет в макинтоше с пустым правым рукавом. Вероятно, инвалид Отечественной войны, подумал я.
– Вы у мисто? – Спросил он.
– Да.
– Можно, я поиду з вамы?
– Пожалуйста.
В этот момент клумбу обогнул чёрный ЗИМ. Не мой. Из подъезда вышел явный хозяин автомобиля. Дюже начальственный. Инвалид подошёл к нему, когда тот садился рядом с шофёром. По-видимому, он решил не ждать меня, а уехать в город с этим начальником. Автомобиль плавно тронулся и уехал.
– Вы чулы? – Почти истерично закричал инвалид. – Вы чулы, що вин сказав?
– Нет, я не слышал.
– Вин сказав: "Буде тисно".
Я рассмеялся. В семиместном автомобиле будет тесно, если поместить ещё одного пассажира.