— И вы с тех пор не подметали?
— Почему же… случается… иногда…
— Да, — сказал Пингвинов. — Ну что же, — он подошел к Алтурину и почти отечески похлопал его по плечу. — Случай ваш ясен. «А не видит ничего, что под носом у него». Эдгара По читали?
— Издеваетесь? — спросил Алтурин.
— Плохо читали, — усмехнулся Пингвинов. — Я бы «Похищенное письмо» в школе велел проходить… И вообще, лист надо прятать в лесу.
Алтурин смотрел на него в недоумении, Лиза-Соня — в испуге.
Кто же преступник? Сообщайте ваши ответы в редакцию по телефону 229-52-52 во вторник 29 августа с 10 до 18 часов. Имена первых десяти отгадчиков будут опубликованы в следующем номере «ВК», а первые трое получат наши призы — книги и видеокассеты.
23 августа 2000 года
Заявка на гимн
…Лично у меня, впрочем, есть прекрасный вариант для государственного гимна. Прямо-таки идеальный. И уже почти народный: в программе «В нашу гавань заходили корабли» мальчик уже спел эту песню, назвав народной, хота написал ее молодой еще человек, тридцатисемилетний бард Михаил Щербаков. Это его Окуджава (в последнем интервью, которое дал «Вечернему клубу») назвал единственной надеждой и оправданием жанра. Щербаков человек замкнутый, он моего предложения, скорее всего, не одобрит, — а я на нем все-таки настаиваю. Давно пора сделать гимном России авторскую песню, где красивая и простая мелодия сочетается с изысканными и точными словами. Предупреждаю: поется эта вещь на два голоса. И она очень красивая, хота нот я не знаю и нотной записи здесь привести не могу. Однако прошу рассматривать как официальную заявку на гимн — в отличие от плохих и злопыхательских стишков «Новой газеты». Я серьезно. Итак:
— Ах, ну почему наши дела так унылы? Как вольно дышать мы бы с тобою могли! Но где-то опять некие грозные силы Бьют по небесам из артиллерий Земли. — Да, может, и так, поторопиться не надо: Что ни говори, небо не ранишь мечом. Как ни голосит, как ни ревет канонада, Тут, сколько ни бей, все небесам нипочем. — Ах, я бы не клял этот удел окаянный, Но ты посмотри, как выезжает на плац Он, наш командир, наш генерал безымянный — Ах, этот палач, этот подлец и паяц. — Брось! Он ни хулы, ни похвалы не достоин. Да, он на коне, только не стоит спешить: Он — не Бонапарт, он даже вовсе не воин, Он — лишь человек, что же он волен решить? — Но вот и опять слез наших ветер не вытер, Мы побеждены, мой одинокий трубач. Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер: Что тешит тебя в этом дыму неудач? — Я здесь никакой неудачи не вижу: Будь хоть трубачом, хоть Бонапартом зовись — Я ни от кого, ни от чего не завишу: Встань, делай как я, ни от кого не завись. И, что бы ни плел, куда бы ни вел воевода, Жди, сколько беды, сколько воды утечет. Знай, все победят только лишь честь и свобода — Да, только они, все остальное не в счет.Классно, да? А слышали бы вы, как это поется! Впрочем, вы слышали. На последней церемонии «ТЭФИ» именно этот фрагмент программы «В нашу гавань заходили корабли» был показан как символ ужасной независимости нашего телевидения. Жаль только, что независимость его простирается так далеко, — хоть автора-то можно бы указать.
Это единственная песня, при исполнении которой мне не стыдно было бы встать. То есть не единственная, может, — но самая убедительная. Ибо за последние десять лет мы так и не создали ничего, чем можно было бы гордиться, — все у нас старое, им мы и гордимся за неимением лучшего. А я хочу гордиться пусть немногим, да новым.
Это немногое, что все-таки появилось, — не то чтобы честь и свобода (до них нам еще далеко), но уверенность в том, что кроме них, ничего хорошего на свете точно нет.
Боюсь только, что этот гимн не подойдет. В нем и куплета три, и припева три, и музыка динамичная, — но с тем, что говорится о генерале, подлеце и палаче, власть вряд ли смирится. Ей же не объяснишь, что между генералом внутренних войск и внутренним генералом, сидящим в каждом из нас, есть значительная разница…
Так что будем пока без гимна.
27 октября 2000 года
Последний герой Достоевского
Игорю Волгину исполняется шестьдесят. Поверить в это сложно — элегантный, самоуверенный, красивый Волгин, как и большинство шестидесятников, остается мужчиной без возраста.
На самом деле его долгая и плодотворная молодость объясняется тем, что в полную меру Волгин осуществился довольно поздно — как писатель, которого мы сегодня знаем, он сложился к сорока годам. Помню случайно обнаруженный в университетской библиотеке «День поэзии-69», где большинство участников на анкетный вопрос — кого они считают главной надеждой молодой поэзии, — в числе самых перспективных молодых назвали Волгина. Многие его стихи хороши и на сегодняшний вкус, хотя процентов восемьдесят советской поэзии мертвы, увы, безнадежно. Впоследствии Волгин прославился как бессменный руководитель «Луча» — университетской поэтической студии, которую считали лучшей в Москве. Не было в городе серьезного поэта, который хоть раз не выступил бы перед студийцами, не было молодого литератора, который не обсуждался бы у Волгина или хоть раз не зашел бы в гости в этот удивительный полудиссидентский клуб, где в семидесятых запросто цитировали Бродского и Галича. Ирония, такт и вкус Волгина выручают его и сейчас, когда он ведет семинар в Литинституте — и вынужден там обсуждать, увы, куда более слабый контингент, нежели тот, что сидел у него когда-то в студии. Но и нынешним своим студентам Волгин умеет сказать нечто ободряющее — а главное, внушить им высокие представления о поэтическом братстве: поэтом можешь ты не быть, этому не учат, — но представление о добрых нравах литературы иметь обязан.