Каким-то образом, несмотря на огромное количество литературы, посвященной истории России XIX века и начала XX, в которой авторы, писатели и философы, публицисты и политики пытаются осмыслить произошедшее с нашей страной, не звучит важнейшая тема, ось нашей трагедии — весь послепетровский период до самой революции семнадцатого был периодом трагического столкновения и беспощадной борьбы Великой письменной атеистической культуры с еще более Великой устной культурой, основанной исключительно на христианской традиции, обычае, авторитете старших и опытных, и в которой каждый человек является реальным носителем культуры и одновременно ее творцом. Здесь нет никакой внешней, государственной цензуры. Только Великая устная культура лишена всякого признака политической тенденциозности и диктата «сверху». В этом столкновении и гибели этой Великой устной, традиционной христианской культуры и есть гвоздь всей трагедии России.
Ее голос затих навеки. А вместе с этим затих и голос огромной страны. Мы читаем романы, повести, читаем очерки той поры, но голосов деревни, села, городов и городков, ярмарок и народных гулянии мы не слышим. Не слышим голоса, доносящегося и из изб и городских квартир. Не слышим не потому, что писатели плохо писали и пишут. Нет, писали и пишут хорошо. Не слышим потому, что стали глухими. А стали глухими именно потому, что мы — дети печатного слова, дети литературы. Глухие к живому слову.
Может показаться странным и не идущим к месту весь этот пассаж, которым закрывается сюжет, связанный с именем председателя Союза Русского Народа, статским советником, сверхштатным чиновником по Медицинскому Департаменту Министерства Внутренних Дел Александром Ивановичем Дубровиным.
Но здесь надо объяснить, почему автор этих строк вынужден был прибегнуть к такому эмоциональному «обличению» нашей письменной литературы по истории и культуре. Огромное количество документов, имеющихся в фонде архива, из которого извлечены вышеприведенные документы, касающиеся так или иначе Дубровина, с одной стороны, представляют собой огромный интерес и для историков, и для литераторов. Но дело в том, что они все нуждаются в комментариях, возможно, развернутых. Чтобы они заговорили, нужно представить их в какой-то понятной читателю смысловой среде. К примеру, кто знает сегодня имя Елизаветы Александровны Шабельской? Имя прот. И. Восторгова, вероятно, с какой-то стороны кто-то из читателей слышал. Слава Богу, недавно был издан пятитомник его трудов. Имя Меньшикова для читателей «Слова», вероятно, тоже не представляет тайны. Журнал одним из первых опубликовал его предсмертные записки и письма жене. Можно назвать еще несколько имен, которые сами по себе почти знакомы.
Но проблема заключается не в именах самих по себе, а в том историческом контексте, в социально-исторической среде, в которой они действовали. Главные проблемы, которые их волновали, нам совершенно неизвестны. Нам трудно понять менталитет этих людей. Историки попытались увести нас от понимания той реальной политической ситуации, которая действительно была трагической. И очень сложной. По наивности, внушенной нам исторической советской школой, кажется, что вся проблема сводилась к борьбе богатых и заносчивых аристократов и бедных людей, ими угнетаемых. Конечно, сегодня звучат голоса, правда одинокие, что дело не в социологических схемах.
Перед обладателем архивных материалов, историком, занимающимся историей нашей страны и ее последним предреволюционным периодом, стоит проблема почти неразрешимая. В этом надо честно признаться. Либо надо ему, ломая себя, дополнять известное какими-то деталями из истории и культуры нашего прошлого, тем укрепляя лишь общий искаженный облик России и ее внутренней жизни на протяжении десятилетий и веков. Либо надо открывать новую тему и детально, доходчиво знакомить читателя как с новыми материалами, так и давно известными, давая другие пропорции и другие значимости.
Но для того, чтобы это делать, нужно знать, кто тебя будет публиковать, дадут ли тебе место в печатных органах, и сколько именно. Здесь таким манером, как — «слушай, старик, может, чего там подбросишь интересненького — страниц этак на десять — двадцать» — далеко не уедешь. Иногда, смотришь, подбрасывают: то там, то здесь что-то появляется «этакого»… и проходит совершенно незамеченным. Один очень важный пример, поясняющий мою мысль наглядным образом, хочется привести, так как сегодня этот пример будет понят всеми. Лет двадцать — тридцать назад его, вероятно, поняли бы единицы. Дело вот в чем. Еще до революции в искусствоведении сложилась совершенно определенная постановка вкуса и взгляда на стоящее и великое в изобразительном искусстве.