Ещё первые теоретики романтизма утверждали, что искусство выше реальности, а художник — это пророк и демиург. Весь мир, созданный воображением писателя, — мир поэтический. И далее провозглашалось: «…какая нужда стихотворцам до истины! Они хотят веселить наше воображение приятными мечтами, нас забавлять, привлекать и трогать! И если стихотворец успел прикрыть противоречие, дал вымыслу наружность справедливого искусством… то он в совершенстве исполнил предписанное законами его искусства; и если во многом погрешил он противу здравой логики, то без сомнения не сделал ни одной ошибки как стихотворец». (В. А. Жуковский, «О нравственной пользе поэзии». «Вестник Европы», 1809, № 3, с. 161.) Этот принцип правдоподобия сохранит своё значение для всех этапов литературы. Термины литературоведов всегда условны, и «реализм» лишь прикрывает своими средствами, точностью бытописания и психологизма, все тот же выдуманный мир: подобие выдаётся за правду, литература подменяет жизнь. Очень опасная иллюзия: сама жизнь, её дела и трагедии, слезы и падения — становятся литературой. Провозглашается и другой принцип: литература выше нравственности, она должна действовать «на одни эстетические силы души». Высшим званием становится звание поэта. Романист — это поэт, мыслитель — поэт, повести и романы — это поэмы. Вспомним, что и «Мёртвые души» Гоголь назвал поэмой, а «Евгений Онегин» — это «роман в стихах».
Погружение в мечтательный мир литературы неизбежно вызывает у своих почитателей уныние и неприятие действительности. И вовсе не потому, что действительность плоха и что-то в ней не устраивает. Действительность плоха именно потому, что она реальна, громадна и обладает принудительностью воздействия на человека, требует смиренного и уважительного к себе отношения, смирения в познании и терпения в труде, признания себя лишь песчинкой в громадном Мире, которой будет дано лишь то, что она заслужила своим трудом и молитвой.
Неслучайно, что именно в тех кругах, где литературные интересы становятся преобладающими, возникает такое удручающее расхождение между словом и делом, возникает двоедушие и двоеверие, духовная ущербность, некрасивые дела прикрываются фонтаном красивых слов о правде и любви. Именно через приобщение к миру атеистическому (не на словах, а на деле), миру плотскому, культуре внешнего человека, страстного и фантазирующего, через раздвоение между делом и словом и появляется «новая порода» — интеллигент. Достаточно человеку путём сурового самоотречения войти в мир духовный, мир богооткровенный, религии, как он становится «слишком прямым», «слишком фанатичным», «жестоким», «прямолинейным» и «узколобым», хотя и образованным, но «не так».
Гуманная культура, воспитываемая литературой, и привела к невероятно поверхностному взгляду на духовные истины, а вернее, и просто к их игнорированию. Если спросить, какие идеалы проповедует наша литература, то легко обнаружить, что ни один человек не назовёт нам ничего конкретного и ясного. И всё-таки идеалы в литературе есть, они заложены в самой ткани произведений. Литература наша русская многообразна и по тематике, и по стилю, и по сюжетам, и по охвату сторон русской души и общественной жизни. Но что-то общее в ней есть. Перво- наперво, что останавливает взгляд и обращает внимание, так это то, что в ней отсутствует реальность Церкви и религии. Уже отмечалось в нашей критике, что, скажем, в «Евгении Онегине» лишь однажды упомянута церковь, вскользь. А ведь в те времена жизнь каждого человека, даже самого отпетого вольтерьянца была тесно связана с религией. Церковные праздники, крестины, отпевание усопших, венчание и дважды в день колокольный звон по всему пространству России. Новая мирская культура, и в первую очередь литературы, рождалась именно как антитеза церковной жизни.
Удивительно, но из нашей литературы мы ничего не узнаем и о строителях Транссибирской железной дороги, по сей день крупнейшей в мире, созданной руками русских людей в такие сроки, которые нам и не снились по сей день. Чехов в это самое время совершил поездку на Сахалин, но у него не нашлось ни одной строки, чтобы воздать должное её подвижникам. И это неслучайно для мироощущения певцов «лишних» людей. Удивительное дело, что их ум не приковывал к себе ни созидательный ум крестьян, рабочих, ни дела благотворения, ни подвиги духовных отцов, окормлявших русскую землю. Безразличным взором они проводили по лицам людей просветлённых, здоровых и сильных. Они посещали иногда святые обители, просили совета, прислушивались, но в их произведениях не увидим духовных реальностей. Достоевский, ближе других подошедший к церковным вратам, остался, как известно, чужд мистической реальности Церкви. Он мечтал о «всечеловеке» и о бесконечном прогрессе культуры. Он видел грядущие ужасы теократической утопии, которые отчётливо в его время уже были видны не только гениальным писателям, но и самым едва грамотным дьячкам далёких погостов, но духовная сила Православной Церкви осталась вне его зрения. Оттого так много в его творчестве тяжёлого, нехорошего, и так далеко отступающего от православия, и так сильно отдающего сентиментальным гуманизмом времён александровских мистиков и пиетистов.