— Да оружие они там делали, что тут гадать-то? — возмущенно пробурчал Красавчик, порядком утомленный выстраиванием предположений. Мы сидели в большой приватной гостиной, утолив первый голод и наслаждаясь напитками. Я предпочла чай. В последнее время события не располагали к расслаблению, а потеря контроля над ситуацией и вовсе могла привести к катастрофе, поэтому любых затуманивающих разум средств я избегала. Или сокращала их до минимума, если уж отказаться полностью не позволяли обстоятельства.
— Я не силен в производстве, — торопливо, будто обжигаясь, возразил Джокер, — но детали оружия эти железки мало напоминали.
Продемонстрировав в первые же годы обучения абсолютную неспособность к мечу, наш собрат, тем не менее, проявил талант в другом: пусть поверхностно, но легко и непринужденно он в краткие сроки осваивал практически любые виды вооружения, как современные, так и отошедшие в прошлое. Страстью Джокера был огонь. Все, что горело или взрывалось, было ему подвластно. Но взрывоопасными штуками он не ограничивался: если на горизонте появлялось какое-то доселе неведомое Джокеру оружие, с определенностью можно было утверждать, что, по прошествии небольшого времени, он найдет общий язык с новинкой.
В «Тыкве» мы задержались. Новостей от Гаси еще не было, но охотница просила дождаться хотя бы первых результатов: возможно, потребовалась бы помощь, причем, срочная. Меня одолевала усталость, и мысли об отдыхе я откладывала как можно дальше, чтобы не дразнить себя. Желая как-то скрасить ожидание, я тщательно перебирала подробности сегодняшней операции, пытаясь поймать деталь, которая меня смущала. Это точно касалось Ирвина. На первый взгляд, все было почти идеально, и наша жизнь, можно сказать, вернулась к изначальной точке. Если начинать отсчет с момента, предшествовавшего предательству. Во всяком случае, наше положение сейчас выгодно отличалось от ада, разверзшегося сразу после поимки Себастиана.
Вспоминался тот период весьма смутно, несмотря на то, что ярких эмоциональных переживаний я почти что не испытывала. Не имела такой возможности. Я могла себе позволить переживать ровно до того момента, как прервала добровольное заточение в логове и осмелилась ненадолго оставить Вина одного, чтобы совершить, наконец, вылазку в любимый бар. Разумеется, тщательно заперев дверь дома. Выбравшись в «Тыкву», предвкушая встречу с друзьями и старыми знакомыми, я испытала шок. Мое решение оставить Ирвину жизнь было не просто непопулярным. Общественность не то, чтобы не одобрила его. Она отказалась его принять. То, что предавший мастера вампир жив, трактовалось только в одном варианте: я еще не удовлетворила свою жажду мести. Мои коллеги объясняли ситуацию однозначно: помучаю бывшего ученика еще немного, наиграюсь и пущу в расход. Мое право насладиться отмщением было понятно всем. Мое право даровать прощение со скрипом допускалось, с пояснением, что, дескать, привязанность к ученику мешает мне поступить так, как должно. В таком случае, уважаемая общественность с радостью взяла бы на себя обязательства по избавлению меня от проблемы. Подарить Ирвину жизнь и отпустить его восвояси значило бы подписать ему смертный приговор. И то, будет ли легкой его смерть, всецело зависело от кандидатуры палача. Мое право даровать прощение и оставить предателя учиться дальше не рассматривалось вовсе.
И, по первым осторожным прощупываниям почвы, я поняла, что, приняв непопулярное решение, я поставила под удар не только дампира, но и себя. Вряд ли нашелся бы смельчак, открыто попытавшийся убить меня. Все же, все мы были достаточно умны и осторожны для скорых расправ над коллегами. Но направление мыслей я понимала: если уж я оставила в живых предателя, вполне вероятно, что и сама я благонадежной больше не являюсь. Повода для открытой вражды не находилось, но желающие убрать меня, если представится удобная возможность, наверняка были. Фактически, меня защищали два обстоятельства: поддержка моих друзей и мое мастерство. И с первым обстоятельством все вышло не слишком уж гладко.
Попытка переговорить с ребятами честно обернулась ссорой. Их нежелание видеть в своем кругу Вина я понимала. Однажды я уже подставила товарищей, доверившись ему, и окончилось это плачевно. Занимая мою сторону сейчас, ребята так же рисковали собственным авторитетом и положением в обществе. Ситуация казалась безвыходной. Красавчик, самый вспыльчивый и эмоциональный из всех нас, неожиданно холодным и отчужденным тоном, поинтересовался, что же такого случилось, что я приняла решение продолжать учить предателя. Глядя на него, молча перебирая в памяти обстоятельства той ночи, вспоминая бледного, израненного Вина, с трудом двигавшегося даже с посторонней помощью, я понимала, что, окажись на его месте, не захотела бы делиться подробностями случившегося ни с кем. Хотя, если бы я изложила детали, наверняка ребята поняли бы меня. Но смогли бы они потом удержаться от комментариев и намеков? Смогли бы не задевать Вина, случайно или намеренно, не использовать свое знание для того, чтобы лишний раз унизить его — ради мести, ради напоминания?