«Позвоню Наде, — находил он малозначащее решение. — Что она скажет? Ну, чтобы я твердо был убежден. Поговорим, покурим. Да-да, покурим! Умница, она ведь запомнила: сигареты фабрики «Дукат». Но почему и она захотела курить?..»
На другой день, вовсе не отказываясь от мужского сообщества, но и надеясь и Надю пригласить посидеть за столиком «Три пенса», в голубом угаре пивного бара, он позвонил ей в полдень, учащенно дыша в трубку и подсказывая себе, какой приятный у нее голос, в котором как бы звучит чистая, радостная нотка юности.
— Как здоровье? — услышал он этот приятный, но тревожный голос.
— Здоровье? — переспросил он. — Мое или Лунцова?
— Твое здоровье как? Надо встретиться. Непременно! Как чувствуешь себя? И почему не звонишь?
И такая тревога была в ее голосе, и таким родным он показался ему теперь, когда несся к нему чуть ли не через всю Москву, что Штокосов улыбнулся:
— Созвонимся, Надя. Я позвоню. Слышишь?
Спустя день, все еще находясь под гипнозом ее торопливых вопросов, он подумал: «А может, Надя уже все решила? И все будет отныне так, как было тогда, когда я с ней приехал на Инженерную улицу?»
Жизнь, как всегда полагают оптимисты, была прекрасна и нынешним летом, охристое солнце накаляло московскую атмосферу до тридцати или даже тридцати пяти градусов, а где-нибудь в пивном баре, где символически вертятся пропеллеры под потолком, и вовсе стояла тропическая духота, локти наши, едва мы касались лакированной поверхности столика «Три пенса», оставляли влажные пятна, а все равно нам не хотелось уходить отсюда, и все молодые завсегдатаи любили нас, подтянутый и ловкий в движениях смуглый официант Валера необыкновенно оживлялся, как только мы появлялись в этом баре с невыносимым микроклиматом, с его экваториальным зноем, а те, кто бывал впервые, тоже обращал внимание на нас и частенько присоединялся к нам, — словом, нас любили хотя бы в этом уголке Москвы. И мы еще не пропали, мы еще посидим за столиком «Три пенса»!
Только Штокосов, как ни ругал себя, как ни призывал себя к мужеству, а нередко все же вдруг начинал видеть все в искаженном слезою, как неправильною линзою, свете. Он вспоминал первую солнечную ночь на Инженерной и Надино решение начать какую-то восхитительную, вторую, что ли, жизнь на той Инженерной улице, вспоминал визит к врачу, открывшему ему дурную тайну, вспоминал еще и о том, что ведь очаровательное знойное лето лишь в самом разгаре, — и тут нападала на него странная слабость, все лица вдруг искривлялись, он почти ничего не видел в первые мгновения этих нелепых приступов слабости, но уже через минуту, успокоившись глотком-другим золотистой бурды, различал ясно своих приятелей и то, как каждый из них сосредоточенно смотрит на дно кружки, словно собираясь там, в золотом пиве, или, по выражению древних, в вине, найти истину.
Балкон меж небом и землей
© Издательство «Современник», «Двое на перроне», 1973.
Жизнь, жизнь и в этой белой темнице, где так прочны узы белых бинтов, где так упрямы и немногословны ходатаи в белом облачении!
Не то чтобы вновь выросло в Журанове чувство бесценности каждого своего дня, знакомое по тем дням, когда он лежал со свежей раной, похудевший, обобранный операцией на какую-то частицу тела, когда мысленно твердил то краткое название болезни, которое люди всегда произносят вполголоса, — нет, совершенно непозволительно было бы вернуться тому состоянию теперь, когда он ходит, удивляется, что живет и ходит, и готов совсем пойти вон из клиники. Просто Журанов подумал обо всем иронично — о жизни здесь, в больнице, об этих опасениях за свою жизнь, сознавая, что все это от нового потрясения, от дошедших слухов о Майе, жене его любимой и до невыносимого, до ненавистности прекрасной, которая вдруг стала уговаривать врачей оставить его в клинике, вообразив, что врачи от безнадежности выписывают его домой, и стала просить не выписывать из белой этой тюрьмы, если дела его уж так плохи, если уж все равно. Она не умоляла врачей спасти его, она лишь просила оставить его здесь, и Журанов не знал, пытались ли врачи образумить жену вестью о его выздоровлении, Журанов понимал, что женою завладела болезненная мысль, владевшая им так же цепко раньше, и если нормальным казался страх жены, то невообразима была ее просьба.