— Вину и отчаянье.
— Вину и отчаянье, — пробормотал он и достал из кармана что-то маленькое. — Что из этого тебе бы больше хотелось убрать?
— Вину. Но её я должна чувствовать, я хочу её чувствовать. Потому что…
Ян разжал кулак и показал мне маленького щенка из темно-желтого стекла, который сидел, подняв морду. Он взял мою ладонь.
— Тогда вину оставим. Я дам тебе эту собачку, и отчаянье пройдет. Наверное. Ну, я не уверен, что получится.
Я знала, что ощущаешь, когда Ян изменяет твое чувство. Но таким способом он не делал этого ещё никогда. Я сильнее раскрыла ладонь. Ян очень осторожно, затаив дыхание, поставил фигурку, я обвила её пальцами, и он коснулся моей руки. И, могу поклясться, будто сама природа дотронулась до моего сердца — спустя всего миг боль начала уходить. Она не пропала моментально, будто бы растворившись, но пережитое отчаянье отступало и оставляло след, как волна оставляет мокрый песок. Плакать больше не хотелось, мелкая дрожь и жар спадали, а истерично бившееся в груди сердце начало ровно и размеренно отстукивать свой ритм. В голове гулял легкий холодок, обдувая то, что осталось — чувство громадной и осознанной вины.
— Получилось, — не сумев скрыть удивления сказала я, — как ты… это сумел? Что мне теперь делать с этой штукой?
Щенок у меня на ладони, обычная стекляшка, начал издавать легкое, едва уловимое свечение. Будто бы у него внутри заперли малюсенький фонарик. Ян взял его и поднес к своим темно-карим глазам, пытаясь увидеть источник этого света.
— Как бы это сказать-то… Раньше, чтобы изменить чью-то эмоцию, мне нужно было понять её, а затем дотронуться до человека и как бы втянуть её в себя. А чтобы дать эмоцию, наоборот, вызвать в себе и вселить в другого человека, чтобы она прижилась. А когда мы сделали в школе этих малышек, я подумал — что, если использовать их как посредников? Эмоция или чувство похоже на поток энергии, и, если направить его не в себя, а в другое место, мне будет необязательно все время переживать эмоции других людей. Не знаю точно, как это работает… — спохватившись, он посмотрел на меня, — прости, лучше обсудим это в другой раз.
— Нет-нет, я поняла. Все же получилось, спасибо, — я забрала у него щенка и повертела в руках. — Раньше ты говорил, что вернуть эмоцию можно только снова пережив то, что к ней привело? А теперь, если я разобью это, то она вернется?
— Думаю, нет. По крайней, мере раньше вернуть эмоцию обратно я не мог.
Спустя два дня были похороны. Вереницы людей в черной одежде и с мрачной тоской на сердце тянулись в сторону кладбища, и я была среди них. Шагала рядом с матерью, спрятав за волосами лицо, ни на кого не смея поднять глаза. По правде сказать, освободившись от захлёстывающего мозг отчаянья и много часов обдумывая свои слова, я пришла к новой, спасительной мысли. Я не хочу оправдаться, наоборот, я обязана жить со знанием, что любое мое слово и действие — часть жизни другого человека, и я несу перед ним ответственность. И все-таки не я её убила.
Смерть состоит не из слов, а из звуков. В далекий гул сливается прощальная речь. Вдох, шаг, шелест рукава — тихие свидетели продолжающегося течения жизни, такие неуместные в эту минуту. Рвущимся эхом отдается в мозгу каждый заколоченный в крышку гроба гвоздь, как дьявольское напоминание итога, к которому неизменно приходит любая человеческая жизнь. Глухие удары горстей земли о дерево. И, наконец, вечный и зовущий скрип ствола и шелест кроны — тихий шёпот природы. Он звучит здесь прямо сейчас, будет звучать, когда и мы стройными рядами ляжем в землю, и когда не останется в этих краях ни одного человека. С такими мыслями провожала я свою подругу в путь, который она избрала.
— Знаешь, сколько раз я видел Алису, мне всегда казалось, что жизнь слишком тяжелое и безрадостное для неё занятие. И ставлю на то, что она бы не согласилась расстаться с этими чувствами, как бы я ни старался. — Мы с Яном медленно тащились к его дому. Весна, совершенно не озабоченная нашим горем, звенела в полную силу. Он размахивал пыльной рабочей курткой из стороны в сторону, а я скинула мучившие мои ноги туфли и брела по пыли босиком. Ян встретил меня после церемонии — на похоронах его не было. Во-первых, его там не ждали, а во-вторых, он терпеть не мог большие скопления людей, особенно если все они одновременно плакали. Похороны собственного отца стали для него настоящим социальным кошмаром.
— Это ты так себя утешаешь?
— Нет, это я так тебя утешаю. Это ведь не то решение, которое можно принять вечером за чашкой какао. Она шла к этому, и шла долго, и, я думаю, по-настоящему хотела умереть, — он замолчал, но спустя секунду его голос снова раздался. В моей голове. Я сосредоточилась, различать мысленную речь сложнее, чем настоящую. Обычно, люди думают сбивчиво и быстро.