— Сразу видно, что ты из семьи стекольщиков, — проговорил незнакомец. Только сын стеклодува станет с таким тщанием и серьезностью следить, как получаются у него мыльные пузыри — игрушечное подобие стекла.
Я молчал, растерявшись и не зная, что отвечать. Возможно, меня смутила манера его речи. Она была безупречно правильной, так правильно не говорят даже дикторы телевидения — только герои плохих книг. И от этой правильности возникало странное ощущение, будто каждое его слово — маска, надетая на совсем другое слово, непроизнесенное, будто этому человеку было легче разговаривать на каком-нибудь грубом жаргоне, и оттого он так тщательно контролирует себя. Больше того, как я теперь понимаю, что за правильностью его речи проступала удивительная безликость. Ведь как бы правильно человек ни говорил, где-то в его речи всегда промелькнет след его происхождения: северное «оканье», южное «аканье» или другие приметы. А за этим, на первый взгляд, безупречным господином не чувствовалось ничего — ни места, откуда он родом, ни сословия, к которому он мог принадлежать.
— Интересно, а чем, по-твоему, мыльные пузыри отличаются от стеклянных шаров? — продолжал он.
— Ну… мыльные пузыри — это понарошку, — ответил я.
Он рассмеялся.
— Мыльные пузыри — это стекло понарошку, так? И чем же это «понарошку» отличается от всамделишного стекла? Можешь сказать?
— Стекло — оно прочное и навсегда, — стал объяснять я ему, как маленькому: мол, взрослый дядя, а таких простых вещей не понимает! — А пузыри, они сразу лопаются, их на елку не повесишь, и ничего с ними нельзя сделать.
— Справедливо, — согласился незнакомец, продолжая улыбаться. — Вот только… зря ты говоришь «навсегда». Любой стеклянный шар когда-нибудь тоже разобьется. Лопнет, понимаешь? Бах — и нет его. И что тогда останется?
— Осколки, — хмуро сказал я. Этот дядька начинал мне надоедать и вызывать раздражение.
— Нет, — сказал он. — Не осколки. Подумай хорошенько. Подумай, почему я здесь.
— А почему вы здесь? — спросил я.
— Может, чтобы на тебя поглядеть и убедиться, что с тобой все в порядке. Слух о тебе далеко разошелся.
— Вы меня знаете?
— Еще бы мне тебя не знать! — Он усмехнулся. — Я, можно сказать, присутствовал при твоем рождении. Скажи, чего тебе сейчас хочется больше всего?
— Я хочу стать лучшим стеклодувом в мире!
— И станешь. Знаешь, когда станешь? Когда найдешь ответ на мой вопрос: что остается от лопнувшего шара? Может быть, — он заговорил очень серьезно, не боясь делиться со мной вполне взрослыми мыслями, которых я мог и не понять, — ты скажешь, что остается жизнь мастера, который этот шар некогда сделал? Я тебе возражу: жизнь мастера так же мимолетна, как и мыльный пузырь или стеклянные вещицы, которые, с точки зрения вечности, существуют не дольше мыльного пузыря. Память о прекрасных вещах? Но любая память когда-нибудь да сотрется. Когда-нибудь и земля сгорит в огне. И все равно то, о чем я спрашиваю, останется… — Он опять рассмеялся. — Тебе не нравятся мои слова?
Мне и впрямь они не нравились. Я чувствовал себя очень неуютно, и по коже пробежал холодок.
— Иногда надо привыкать к неприятным истинам, — продолжал незнакомец. — Даже в твоем возрасте… Так о чем мы с тобой говорим? Да, о твоих желаниях. Лучшим мастером в мире ты непременно станешь. Я так сказал, потому что ответ на вопрос, без которого ты не станешь лучшим, ты отыщешь, я в тебя верю. Он совсем прост, этот ответ, но, чтобы его постичь, нужно понимание материала. Надо живо представить себе красивый стеклянный шар, разглядеть, как он себя ведет. Увидеть его в воображении так же ярко, как в реальности. Запомни это. А теперь скажи, какие у тебя есть еще желания? Насущные, так сказать? Из тех, которым лучше сбыться немедленно?
Его холодные глаза глядели на меня, и я вспомнил пьяные глаза отца, в которых не было ничего человеческого. В глазах этого роскошного незнакомца тоже не было ничего человеческого, но иначе. В глазах отца я видел пустоту, а за пустотой — пепел человека, в ней исчезнувшего; увидел выползающее чудовище сродни крокодилу, но оно принадлежало этому миру, неважно, с планеты Земля или с иной планеты, — в любом случае из пространств осязаемых и обитаемых, населенных смертными существами, которых можно победить и можно понять. А в холодных глазах человека, глядевшего сейчас на меня, не было ничего от сколько-нибудь доступного пониманию мира; чем больше я всматривался в его глаза, тем отчетливее мне казалось, что их зрачки похожи на ледяные клыки, в которых скрыт запредельный холод — одно их прикосновение прожжет твое тело насквозь. А глубже, за этими ледяными «клыками», угадывалась даже не пустота, но нечто такое, чего и не назовешь вакуумом.