Может быть, я навоображал себе все это после тех пугающих разговоров о никчемности всего на свете, которые он со мной завел. Как бы то ни было, повторяю, я увидел в выражении глаз незнакомца нечто, похожее на выражение (точнее, его отсутствие) в глазах отца, когда он перестал быть собой. Эта схожесть манила и у меня невольно вырвалось:
— Я хочу, чтобы мой отец больше никогда не пил!
— Хорошо, — кивнул незнакомец. — Будь по-твоему.
Он отошел к своему автомобилю — только сейчас, сквозь просветы в калитке, я увидел, что его машина большая и шикарная, каких я прежде не видел, стоит прямо перед нашим забором, — открыл дверцу и обернулся ко мне:
— Помни мой вопрос: что остается от лопнувшего шара?
Пока я глазел, разинув рот, незнакомец сел в машину и уехал. Я не запомнил момент отъезда. Может быть, поэтому мне сейчас и кажется, что он вместе с машиной растворился в воздухе.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СВЕТЛЫЕ ГОДЫ
Следующие несколько лет я вспоминаю как очень светлые. Самые светлые, наверное, в моей жизни. Отец больше не брал в рот ни капли спиртного. Не знаю, незнакомец ли выполнил свое обещание таинственным образом, или мать как следует с отцом поговорила (в тот день они вернулись довольно поздно, с хмурыми лицами, и я понял, что они бродили по улицам, и мама как следует «песочила» отца: они часто уходили погулять, когда не хотели, чтобы я слышал их ссоры и разногласия), но отец теперь не выпивал даже обычных двух-трех рюмок за ужином. К началу июня мы доделали мою мастерскую. Я сразу взялся за работу и изготовил несколько забавных фигурок: петуха, поросенка и кошку. Любопытно, что я не помню многого из того, чем жил в детстве, забываются лица друзей, проваливаются в небытие дни и даты, но все мои изделия до сих пор отчетливо стоят перед глазами.
Родителям я ни словечком не обмолвился о таинственном незнакомце. Не знаю, почему. Может, мне было страшно накликать его возвращение, рассказав о нем, а может, я не мог найти слов, чтобы поведать об этой встрече так, как она того заслуживала, передав все, что я тогда испытал. Иногда мне даже казалось, что встреча эта мне приснилась, что я просто ненадолго задремал, пока пускал пузыри. Я и правда не раз потом видел во сне встречу с этим человеком, и она обрастала самыми нелепыми и фантастическими деталями. То мне снилось, будто там, куда падает его тень, трава покрывается инеем и чернеет, то — что трава чернеет от жара, обугливается и начинает пахнуть дымком, сперва неприятно кисловатым, а потом очень даже приятным, как от отцовского табака или ладоней матери, когда она растапливала печку березовыми полешками. Запах становился родным, домашним, баюкающим, и я под него засыпал — во сне.
Бывало, я просыпался внутри своих снов, чтобы увидеть, как отец стоит у плавильной печи, следит за стеклом и как-то по-особому колдует над ним, а незнакомец внимательно за ним наблюдает чуть поодаль. Закончив работу, отец поворачивается к нему, а на руках у него — чудесный стеклянный младенец, и я понимаю, что этот младенец — я. Отец протягивает младенца незнакомцу, как бы гордясь своим творением.
В этот момент я просыпался по-настоящему, и мне никогда не удавалось узнать, отдал меня отец роскошному незнакомцу с ледяным взглядом или нет.
Этот сон остается, пожалуй, самым неприятным воспоминанием тех лет. Но все же, «кошмаром» его назвать нельзя. Он был мелкой ссадинкой, а не глубокой раной, и только резче и отчетливей оттенял все остальное, светлое и хорошее.
В тот год я пошел в школу. Первого сентября, первый раз, в первый класс. Помню чудесный солнечный день, море цветов, зелень, а среди зелени тронутые золотом и багрянцем клены и проблески бледной желтизны среди листвы берез. И я сам, в синем школьном костюмчике, свежем и новом, в безупречно белой рубашке, от глаженной и накрахмаленной, с ранцем за спиной, с букетом цветов в руке. И это особенное, легкое состояние, которое бывает чуть ли не раз в жизни… Я жадно впитывал и запоминал все детали — точнее, мне их и запоминать не пришлось, они сами откладывались в памяти. Я любовался всем, что видел вокруг, и думал, как было бы здорово перенести все это в стекло, передать в нем радость и восхищение этого дня. Много позже, когда я делал блюдо для фруктов, этот день ожил в моей памяти, и я нашел совершенно особый изгиб для этого изделия, удивительно естественный в своей неправильности. Блюдо было похоже по форме на щедрую осеннюю долину между пологих холмов, и дети идут в школу среди разноцветных букетов. Всюду трепещут праздничные флажки, и из толщи стекла будто выплывают очертания груш, винограда и золотистой соломы, на которой они лежат. Это блюдо я продал за пятьсот долларов, а потом оно попало на аукцион и ушло за три с половиной тысячи.