Кэти снова широко раскрыла глаза.
- Но мы никогда не принимаем здешних людей, - объяснила она. - У нас бывают друзья и знакомые Робера из Парижа, они либо приезжают специально к нам, либо останавливаются проездом по дороге из столицы в Блуа. В Брюлоннери было то же самое. Ведь одна из главных причин, почему Робер решил сменить Брюлоннери на Ружемон, заключается в том, что здесь так много места, и можно по-настоящему принять гостей.
- Понятно, - сказала моя мать.
Мне стало жалко Кэти. Я не мосневалась в том, что она любит Робера, но в то же время я прекрасно понимала, что она чувствовала бы себя гораздо лучше в родительском доме на улице Пти-Каро. Через некоторое время она спросила нас, не хотим ли мы посмотреть отведенное нам помещение, и мы пошли через анфиладу огромных комнат, каждая из которых была значительно больше тех, что были у нас в Ла Пьере. Кэти, шедшая впереди, указала нам на два огромных канделябра в столовой, в каждом из них, по ее словам, было по тридцать свечей, и их надо было менять всякий раз, когда она там обедали.
- Столовая выглядит великолепно, когда все они зажжены, - с гордостью говорила Кэти. - Робер сидит на одном конце стола, я - на другом, а гости по краям, по обе стороны от нас, на английский манер, и он знаком показывает мне, когда нужно встать из-за стола и удалиться в гостиную.
Она закрыла ставни, чтобы не выгорела длинная, во всю длину комнаты, ковровая дорожка, лежавшая у стены.
- Она словно ребенок, играющий в игрушки, - прошептала матушка. Только хотела бы я знать, чем все это кончится.
Кончилось это ровно одиннадцать месяцев спустя. Сумма расходов по дому и мастерской в Ружемоне значительно превысила все расчеты моего брата, и дело еще более осложнилось тем, что он допустил какую-то ошибку при поставке товара в торговые дома в Париже. Большая часть приданого Кэти была истрачена меньше чем за год, так же как и часть, выделенная Роберу моими родителями. Им, слава Богу, повезло хотя бы в том, что аренда Ружемона была рассчитана всего на один год.
Мой отец, несмотря на горькое разочарование, которое причинило ему безрассудство Робера и бессмысленная потеря такого большого количества денег, умолял сына вернуться в Шен-Бидо и работать рядом с ним в качестве управляющего. Отец считал, что там, под его присмотром, Робер уже не сможет наделать глупостей.
Робер отказался.
- Не считайте меня неблагодарным из-за того, что я отвергаю ваше предложение, - оправдывался он перед родителями, когда приехал домой обсудить положение вещей вместе с печальной и задумчивой Кэти, которая имела весьма неприятное объяснение со своими разгневанными родителями на улице Пти-Каро, - но у меня есть уже определенные планы, связанные с Парижем - в данный момент я не могу сказать ничего больше, - которые сулят неплохие перспективы. Некий мсье Каннет, один из банкиров Версальского двора, подумывает о том, чтобы основать по моей рекомендации стекольный завод в квартале Сент Антуан на улице Буле, и, разумеется, если все пойдет как надо, я буду назначен управляющим.
Отец с матерью посмотрели друг на друга, а потом снова на оживленное улыбающееся лицо моего брата, в котором не было и следа озабоченности или какого-либо другого признака минувших несчастий.
- Ты только что потерял целое состояние, - заметил мой отец. - Как ты можешь гарантировать, что снова не случится то же самое?
- Вполне спокойно, - отвечал Робер. - Это будет предприятие мсье Каннета, а не мое. Я просто буду там работать за жалованье.
- А если предприятие потерпит неудачу?
- Пострадает от этого мсье Каннет, а не я.
Мне было в ту пору не более пятнадцати лет, однако даже в этом возрасте я понимала, что в душе моего брата есть какой-то изъян, в ней чего-то недостает - назовите это нравственным началом или как-нибудь иначе, - но эта его особенность проявлялась в самой манере говорить, в его беспечности, когда дело касалось других людей, их чувств или собственности; в его неспособности понимать какую-либо точку зрения, кроме своей.
Матушка сделала последнюю попытку отгговорить его от этой новой затеи.
- Откажись от этой мысли, - просила она его. - Приезжай домой или, если хочешь, возвращайся в Брюлоннери и работай там мастером у нового арендатора. Здесь, в провинции, каждый прочно сидит на своем месте, а те новые предприятия, которые то и дело возникают в Париже, сплошь и рядом оканчиваются пшиком.
Робер нетерпеливо повернулся к ней.
- Вот-вот, совершенно верно, - сказал он. - Здесь, в провинции вы закоснели, жизнь здесь - да что там говорить, попросту провинциальна. А вот в Париже...
- В Париже, - закончила за него мать, - человек может разориться в течение месяца, независимо от того, есть у него друзья или нет.
- У меня, благодарение Богу, друзья есть, - возразил Робер, - и весьма влиятельные, к тому же. Мсье Каннет, например, о котором я уже говорил, но есть и другие, и они стоят гораздо ближе к придворным кругам. Стоит им сказать словечко в нужном месте и в нужное время - и карьера моя обеспечена на всю жизнь.
- Или загублена, - сказала мать.
- Как вам угодно. Но я предпочитаю играть по-крупному или не играть вовсе.
- Пусть его делает, как хочет, - сказал отец. - Спорить с ним бесполезно.
Так на улице Буле появилась стекольная мануфактура с Робером в качестве управляющего, и в течение полугода господин Каннет, придворный банкир, понес такие потери, что ему пришлось продать свое предриятие. Он это проделал через голову Робера, которому пришлось обратиться к мсье Фиату, отцу Кэти, с просьбой одолжить ему довольно значительную сумму денег, чтобы преодолеть "временные" затруднения.
За этим последовало продолжительное молчание. Робер не писал нам в Шен-Бидо, а мы не ездили в Париж, поскольку находились в состоянии сильного волнения, вызванного здоровьем отца. Он упал с лошади, возвращаясь из Шатодена и пролежал в постели более полутора месяцев, в течение которых матушка, Эдме и я поочередно за ним ухаживали. В конце концов мы получили известие - не изустно и не письмом, но через ежемесячный коммерческий журнал, который выписывал отец и который мы отнесли к нему в спальню, когда ему стало получше.
Журнал был датирован ноябрем тысяча семьсот семьдесят девятого года, и заметка выглядела следующим образом:
"Господин Кевремон-Деламот, банкир в Париже, просит разрешения министра внутренних дел на изготовление стекольного товара по английскому методу в стеклодельной мастерской Вильнев-Сен-Жорж, что близ Парижа, которую до этого держал мануфактурщик-стеклодел из Богемии Жозеф Кениг. Господин Кевремон-Деламот уже истратил на свое заведение двадцать четыре тысячи ливров, пока оно работало под руководством господина Кенига, чьи таланты и знания оказались, однако, не столь значительными, как предполагал первоначально господин Кевремон-Деламот. Он сохраняет за собой обычные привилегии и патент и намеревается ввести в должность управляющего господина Бюссона л'Эне, который имеет широкие связи в округе. Господин Бюссон был воспитан и получил звание мастера в стеклодельном "доме" Ла Пьер под руководством господина Матюрена Бюссона, который в свое время писал статьи в Академию по поводу своих изобретений, касающихся флинтгласса*. Таким образом, господин Кевремон-Деламот имеет все основания рассчитывать на то, что благодаря стараниям нового управляющего, мастерские в Вильнев-Сен-Жорж будут выпускать продукцию самого высокого качества".
Мы с Эдме прочитали эту заметку только значительно позже. Впервые мы узнали о ее существовании тогда, когда наверху раздался яростный звон колокольчика, и мы бросились в комнату к отцу. Он лежал почти поперек кровати, весь перед его ночной рубашки был запачкан кровью, на простынях тоже была кровь.
- Позовите мать! - задыхаясь, проговорил он, и Эдме помчалась вниз, в то время как я старалась удержать его голову на подушке. Это уже во второй раз у него сделалось кровотечение; в первый раз оно случилось сразу же после того, как он упал с лошади. Матушка прибежала в ту же секунду, сразу же послали за доктором, который объявил, что в данную минуту отец находится в безопасности, однако предупредил матушку, что любое неприятное известие, любое волнение могут оказаться для отца роковыми.