Это была шпилька в сторону матушки. Наследство, полученное от отца, делало его независимым, и он теперь мог поступать, как ему заблагорассудится. Завещание было составлено задолго до болезни нашего отца и до того, как Робер начал совершать свои сумасбродства. Матушка благоразумно игнорировала его замечание и обратилась к Пьеру.
- А ты что скажешь, мечтатель? - спросила она его. - Все мы знаем, с тех самых пор, как ты вернулся десять лет назад с Мартиники, что ты занимаешься ремеслом твоего отца только потому, что у тебя не было возможности делать что-либо другое. И, как оказалось, делаешь ты это очень хорошо. Но не думай, что я и дальше буду настаивать на том, чтобы ты занимался стекольным делом. Теперь ты получил свою долю наследства и, если желаешь, можешь устроить свою жизнь на манер Жан-Жака* - удалиться в леса, стать отшельником и питаться орехами и козьим молоком.
Пьер очнулся от своей задумчивости, потянулся, зевнул и улыбнулся ей долгой медленной улыбкой.
- Вы совершенно правы, - сказал он. - Я не имею желания работать на стекловарне. Несколько месяцев назад я серьезно подумывал о том, чтобы отправиться в Северную Америку и сражаться там на стороне колоний в их борьбе за независимость от Англии. Это великое дело. Но потом я передумал и решил остаться во Франции. Я могу принести большую пользу здесь, среди своих сограждан.
Все мы широко раскрыли глаза. Кто бы мог подумать? Наш милый ленивый Пьер, "эксцентрик", как, бывало, называл его отец, и вдруг такое заявление.
- Ну и что? - ободряюще кивнула ему мать. - Что ты надумал?
Пьер с решительным видом подался вперед на своем стуле.
- Я хочу купить практику нотариуса в Ле-Мане, - сказал он. - Буду предлагать свои услуги клиентам, у которых нет денег и которые поэтому не могут себе позволить обратиться к настоящему адвокату. Сотни несчастных людей, не умеющих читать и писать, нуждаются в совете юриста. Им я и буду помогать.
Пьер - и вдруг нотариус! Если бы он сказал, что собирается стать укротителем львов, я была бы меньше удивлена.
- Весьма филантропические намерения, - заметила матушка. - Однако должна тебя предупредить: состояния ты на этом себе не наживешь.
- У меня и нет такого желания, - возразил Пьер. - Каждый человек, который обогащается, делает это за того или другого бедняка. Пусть те, кто стремится к богатству, попробуют прежде примириться со своей совестью.
Я заметила, что, произнося эти слова, он не смотрел на Робера, и мне вдруг пришло в голову, что бедствия, постигшие его брата сначала в Ружемоне, а потом в Вильнев-Сен-Жорже, оказали на Пьера гораздо более сильное воздействие, чем мы могли себе представить, и что теперь, таким странным образом он намеревается это компенсировать.
Первым, несмотря на свое заикание, пришел в себя и заговорил Мишель.
- П-прими мои п-поздравления, Пьер, - сказал он. - Поскольку мне вряд ли удастся составить себе состояние, я, вероятно, буду одним из п-первых твоих клиентов. Во всяком случае, если уж никто не захочет воспользоваться твоими советами, ты всегда сможешь с-составить брачные контракты для Софи и Эйме.
Он так никогда и не мог выговорить "Эд" или "Эдме", и она превратилась для него в "Эйме". Моя младшая сестра, которую все мы баловали, и в особенности отец, была удивительно молчалива, пока шли эти разговоры, но теперь она заговорила, словно бы защищаясь.
- Пьер, конечно, может составить мой брачный контракт, если ему захочется, - заявила она, - но я должна поставить условие: мужа я буду выбирать себе сама. Ему будет не меньше пятидесяти лет, и он будет богат, как Крез.
Эти слова, произнесенные со всею решительностью четырнадцатилетнего возраста, помогли разрядить атмосферу. Я потом спросила ее, и она ответила, что сделала это нарочно, потому что мы все вели себя слишком уж серьезно. Таким образом, мы обсудили все вопросы, касающиеся будущего моих братьев, и решили их спокойно, никого не обижая.
Оставалось решить один последний вопрос. Робер подошел к стеклянной горке, стоявшей в углу комнаты, и, открыв дверцу, достал оттуда драгоценный кубок, сделанный в Ла Пьере в тот знаменательный день, когда нас посетил король.
- Этот кубок, - заявил он, - принадлежит мне по праву наследования.
Никто не произнес ни слова. Все смотрели на мать.
- Ты считаешь, что его заслужил? - спросила она.
- Возможно, что нет, - ответил Робер. - Но отец сказал, что он должен принадлежать мне, а после меня перейти к моим детям, и у меня нет никаких оснований полагать, что он мог бы отступиться от своих слов. Кубок будет отлично выглядеть в моем новом доме в Сен-Клу... Кстати, Кэти снова ожидает ребенка, он должен родиться весной.
Для матери этого было достаточно.
- Возьми, - сказала она. - Но помни, что сказал отец, когда обещал тебе его отдать. Этот кубок - символ высокого мастерства, а вовсе не талисман, который должен принести славу или богатство.
- Возможно, вы и правы, - отвечал Робер, - однако все зависит от того, в чьи руки он попадет.
- Когда Робер уехал от нас, возвратившись в Париж, он увез с собой и кубок вместе со всем прочим имуществом, а в апреле, когда родился его сын Жак, он и его многочисленные друзья, приглашенные на крестины, пили из него шампанское за здоровье новорожденного и родителей.
А мы остались в Шен-Бидо и вернулись к нашей размеренной жизни, уже без отца, все, кроме Пьера, который, в соответствии со своим решением, купил практику нотариуса в Ле-Мане и посвятил себя тому, что оказывал помощь несчастным, которым не повезло. Мне казалось, что именно ему, а не Роберу должен был достаться кубок, потому что, хотя он и не занимался больше стекольным ремеслом, но все равно, был по-своему мастером, который отвечал высоким стандартам, установленным нашим отцом. Конечно же, у него не было недостатка в клиентуре, и чем беднее были его клиенты, тем больше это нравилось Пьеру; у его крыльца всегда стояла длинная вереница несчастных, ожидающих своей очереди. Я подумывала о том, чтобы переселиться в Ле-Ман и вести там хозяйство брата, мы с матушкой уже почти решили, что я поеду. как вдруг Пьер, не говоря никому из нас ни слова, взял да и обручился с дочерью одного торговца - это была мадемуазель Дюмениль из Боннетабля - и через месяц уже женился.
- Так похоже на Пьера, - заметила матушка. - Он помогает коммерсанту выпутаться из затруднительного положения и запутывается сам: женится на его дочери.
То, что Мари Дюмениль была старше Пьера и не принесла ему никакого приданого, настроила мою мать против невестки. А между тем это была добрая женщина, она отлично стряпала, и если бы она не подходила моему брату, он никогда бы на ней не женился.
- Будем надеяться, - говорила матушка, - что Мишель не даст себя так легко окрутить.
- Не б-беспокойтесь, - отвечал ее младший сын, - я слишком з-занят в Шен-Бидо - только и делаю, что стараюсь не попасться вам на глаза, - так что никак не могу связывать себя женитьбой.
Но, по правде говоря, Мишель и матушка отлично ладили между собой. Теперь, когда не было отца, и никто к нему не придирался, никто не раздражался от его заикания, Мишель оказался великолепным мастером разумеется, под строгим руководством матери. Два или три мастера, работавших вместе с Мишелем на заводе Обиньи в Берри, последовали за ним в Шен-Бидо. Это указывало на то, что он пользовался среди них известным влиянием. Остальные наши рабочие и подмастерья были из Ла Пьера, они работали с ним с самого начала или знали его с детства.
Все мы, живущие в Шен-Бидо, составляли как бы единое целое, единую общину, в которой руководящей силой была моя мать, в то время как Мишель был скорее товарищем рабочих, чем управляющим. Он был лидером по природе, так же как и его отец, однако манера себя вести была у каждого своя. Когда отец перед началом плавки входил в помещение, где располагалась печь, шумные разговоры и грубые шутки, столь обычные среди людей, живущих в тесном общении друг с другом, мгновенно прекращались; каждый человек молча и без излишней суеты занимался своим делом. Это происходило не из страха перед хозяином, но оттого, что они глубоко его уважали. Мишель не требовал от рабочих ни уважения, ни почтительного молчания. У него была своя теория: он считал, что чем больше шума, тем лучше идет дело, в особенности же работе помогает громкое пение - все стеклоделы по природе своей отличные певцы и любители посмеяться, а самые громкие и рискованные шутки исходили обычно от самого Мишеля.