- Это гораздо проще, - заявила она. - Можно ограничиться одной церемонией. К тому же, вы можете одинаково одеться, и тогда не нужно будет сравнивать, не будет ни зависти, ни обид.
Она, несомненно, была права, но все-таки мы чувствовали, что нас чего-то лишили...
В течение нескольких месяцев, предшествующих свадьбе, у нас была масса дел, - нужно было готовить приданое, составлять списки гостей, мы постоянно разъезжали между Шен-Бидо, Ле-Маном и Сен-Кристофом, потому что матушка настояла, чтобы наша двойная свадьба состоялась в ее родной деревне.
Она твердо верила в соблюдение этикета, приличествующего таким событиям, поэтому для консультации постоянно приглашались оба будущих мужа. Должна признаться, что выбор Эдме не вызывал во мне особого восторга - ее жених был слишком толст и у него была слишком красная физиономия, - на мой вкус, можно было подумать, что он собирал для Сен-Венсенского аббатства не только церковную десятину и налоги, но и вино. Впрочем, он был достаточно добродушен и очень привязан к моей сестре.
В предсвадебной суете неизбежно получилось так, что мой брат Мишель оказался в Шен-Бидо предоставленным самому себе, что было ему совсем не полезно. Друзей у него было мало, если не считать собратьев-мастеров, работавших вместе с ним на стекловарне, - из-за своего заикания он чувствовал себя неловко в незнакомом обществе. Ему было легко и свободно только в узком кругу товарищей по работе или среди углежогов в лесу, да еще в странной разношерстной компании бродячих лудильщиков, торговцев, всяких бродяг и цыган, которые постоянно скитались по дорогам в поисках сезонной работы.
Осенью восемьдесят седьмого года я почувствовала в нем некоторую озабоченность, это стало особенно заметно в ноябре, когда мы все трое Франсуа, Мишель и я - были приглашены в качестве крестных в дом одного из наших рабочих. Он вел себя странно: то предавался шумному веселью, что было ему несвойственно, то вдруг впадал в задумчивость, то казался смущенным.
- Что такое с Мишелем? - спросила я у Франсуа.
Мой будущий муж, в свою очередь, был в некотором замешательстве, казался несколько расстроенным.
- Мишель угомонится, - сказал он, - когда мы будем жить все вместе и заботиться о нем.
Его слова меня не успокоили, и я обратилась с тем же вопросом к добрейшей мадам Верделе, которая вот уже много лет служила у нас кухаркой.
- Мсье Мишеля постоянно нет дома, - быстро ответила она. - Я имею в виду, по вечерам, когда он свободен от смены. Он ходит в лес, в гости к углежогам, к братьям Пелажи и другим. По его просьбе у нас здесь работала их неумеха-сестра, пока я не отправила ее восвояси.
Я знала братьев Пелажи, это были дикие неотесанные мужики, знала и сестру, красивую наглую девку, которая была гораздо старше Мишеля.
- Все наладится, - добавила мадам Верделе. - Когда вы обоснуетесь здесь навсегда, займете место хозяйки дома.
Я искренне надеялась на это. А пока не стоило тревожить матушку. В конце апреля тысяча семьсот восемьдесят восьмого года мы устроили праздник в Шен-Бидо для тех рабочих с семьями, которые не смогут приехать в Сен-Кристоф - на церемонию были приглашены только старшие мастера. Ведь кроме наших гостей должны были прибыть гости мсье Помара, и народу было бы слишком много.
Ужин более чем на сто человек был устроен в помещении стекловарни; он, по обыкновению, сопровождался пением, речами и тостами. Во главе стола сидела матушка - в последний раз ей довелось играть роль хозяйки, ибо впоследствии хозяйское место должна была занимать я.
Все прошло хорошо. Приветственные крики, адресованные Франсуа, а также Мишелю, показывали, что в нашем "доме" все обстояло благополучно и что все обитатели счастливы и довольны. Только после того, как все разошлись по домам, матушка достала письмо, которое она получила от М.Конье, кюре из Плесси-Дорена, с извинениями по поводу того, что он не может присутствовать на празднике. "При существующих обстоятельствах, - говорилось в письме, отнюдь не желая вас оскорбить, я нахожу для себя невозможным пользоваться гостеприимством вашего сына".
Матушка прочал письмо вслух, а потом, обернувшись к Мишелю, потребовала от него объяснений.
- Я бы хотела знать, - сказала она, - чем ты так оскорбил кюре, который всегда был моим другом и другом нашей семьи?
Поймав на себе предупреждающий взгляд Франсуа, я хранила молчание. Мишель побледнел - так всегда случалось и раньше, когда ему приходилось отвечать на вопросы отца.
- Вы м-можете состоять с ним в д-дружбе, сколько вам угодно, - угрюмо отвечал Мишель. - Мне он не д-друг. Он суется в дела, которые его не касаются.
- Какие, например? - спросила матушка.
- П-пойдите в церковь и узнайте, - сказал Мишель и выскочил из комнаты.
Матушка обернулась к Франсуа.
- Вы можете что-нибудь к этому добавить? - спросила она.
Франсуа был в замешательстве.
- Я знаю, что были какие-то неприятности. Большего я сказать не могу.
- Очень хорошо, - проговорила матушка.
Именно эти слова она произносила в нашем детстве, когда мы плохо себя вели и заслуживали наказания. В тот вечер ничего больше сказано не было, но на следующее утро матушка велела мне сопровождать ее в Плесси-Дорен. Кюре, мсье Конье, был уже в церкви и ждал нас. Как это обычно случается в маленьком местечке, слух о нашем прибытии опередил нас.
- Что там такое случилось с Мишелем? - спросила матушка, сразу же приступая к делу.
Вместо ответа кюре открыл церковную книгу, уже приготовленную заранее, и указал на одну из записей.
- Прочтите это, мадам, - сказал он, - и вам все станет ясно.
Запись гласила следующее: "Шестнадцатого апреля тысяча семьсот восемьдесят восьмого года крещена Элизабет Пелажи, рожденная от незаконной связи между Элизабет Пелажи, служанкой, и Мишелем Бюссон-Шалуаром, ее хозяином. Крестный отец - Дюкло, рабочий, крестная мать - дочь Дюрошера, рабочего. Подпись: Конье, кюре".
Матушка застыла на месте. В течнние какого-то времени она не могла вымолвить ни слова. Затем обернулась к кюре.
- Благодарю вас, - сказала она. - Больше здесь не о чем говорить. Где находятся мать и ребенок?
Прежде, чем ответить, кюре несколько помедлил.
- Ребенок умер, - ответил он. - Это, наверное, к лучшему, во всяком случае, для него самого. А мать, насколько я понимаю, уже больше не живет со своими братьями, она перебралась к родственникам куда-то в другое место.
Мы попрощались с кюре и пошли по дороге, ведущей на вершину холма, где располагался Шен-Бидо. Матушка долго ничего не говорила. Мы были уже на середине склона, когда она остановилась передохнуть. Я видела, что она глубоко расстроена.
- Никак не могу понять, - задумчиво проговорила она, - почему мои сыновья попирают нравственные принципы, которые я ценю больше всего на свете, почему они губят себя.
Я ничего не могла ей ответить. Не было никакой видимой причины, объясняющей их поступки, ведь все мы были воспитаны одинаково.
- Мне кажется, - осмелилась я, наконец, заметить, - что у них не было дурных намерений, что бы они ни делали. Все они - Робер, Мишель, да и Пьер тоже - бунтари по натуре. Они как бы восстают против всех традиций, против всего того, что ценили вы с отцом. Если бы у вас был другой характер, не такой властный, возможно, все было бы иначе.
- Возможно, - проговорила матушка. - Возможно...
Мишель находился у печи, у него была смена, однако матушка не постеснялась немедленно за ним послать и тут же все ему выложила.
- Ты злоупотреблял своим положением хозяина и опозорил свое имя, сказала она ему. - Запись в приходской книге Плесси-Дорен останется здесь на вечные времена. Я даже не знаю, что внушает мне большее отвращение, банкротство Робера или твое поведение.
Брат не оправдывался, не пытался свалить вину на братьев Пелажи или на их сестру. Только к одному человеку он испытывал ненависть, это был кюре, мсье Конье.
- Он отказался п-похоронить р-ребенка, - говорил взбешенный Мишель, он самолично распорядился, чтобы д-девушку отослали отсюда к каким-то родственникам. Для меня он больше не существует, как, впрочем, и все остальные попы, вместе взятые.