- Если Б-бастилию разгромили такие вот люди, - заметил Мишель, - их никак нельзя осуждать. Если бы я в это время был там, то заодно разрушил бы и Тюильри.
Ему хотелось посмотреть то место, где стояла Бастилия, и мы, расспрашивая, как пройти, оказались, наконец, на площади и смотрели на каменные глыбы и груды обломков, которые прежде были крепостью. На развалинах работали группы рабочих с кирками и ломами.
- Какой это б-был день, - мечтательно проговорил Мишель. - Чего бы я ни д-дал, чтобы находиться среди тех, кто там сражался.
А я совсем не была уверена, что мне этого хочется. Ревейонский бунт и дикие крики перед Сен-Винсенским аббатством рассказали все, что мне хотелось бы знать о мятежах и бунтах.
Время уже перевалило за полдень, и мы оба устали и проголодались. Не привыкшие к большому городу, мы зашли слишком далеко и не представляли себе, где находимся. "Красная Лошадь" могла быть на востоке, на западе, далеко от нас или в двух шагах - мы не имели ни малейшего представления, где именно. Нам попалось маленькое кафе, не то, чтобы очень привлекательное и не слишком чистое, но мы, тем не менее, там пообедали, и даже неплохо. Мальчик, который подавал нам еду, сообщил Мишелю, что это место называется Фобур Сент-Антуан. Тут я вспомнила, что лаборатория Робера находится где-то поблизости.
Когда мы закончили есть, я спросила, как найти улицу Траверсьер, и мальчик показал мне пальцем. Она была всего в пяти минутах ходьбы. Мы с Мишелем обсудили, что делать дальше, и решили отправиться в лабораторию номер дома я знала, - и посмотреть, не там ли Робер. Я велела Мишелю подождать меня на улице, мне хотелось сначала поговорить с Робером наедине.
Улица Траверсьер казалась бесконечной, там были сплошь лавки и склады, и я была рада обществу Мишеля. Там, кроме всего прочего, было довольно много рабочих, провожавших нас любопытными взглядами, и возчиков, которые погоняли измученных лошадей, запряженных в тяжело нагруженные телеги, осыпая несчастных ругательствами.
- Н-не могу я этого понять, - вдруг сказал Мишель. - Почему он не остался в Брюлоннери? Чего ему там не хватало? Он похож на Исава - продал свое первородство за чечевичную похлебку. Ну скажи на милость, чего он добился, живя такой жизнью? Разве стоило ради этого бросить все, что у него было?
Он указал на черно-серые дома, на сточную канаву посередине мостовой, на грубого извозчика, нещадно хлеставшего своих лошадей.
- Ничего, - ответила я, - если не считать права называться парижанином. Для нас это не имеет значения, а для него имеет.
Наконец мы дошли до номера сто сорок четыре. Высокий сырой дом с примыкающим к нему двориком. Я сделала Мишелю знак подождать, пересекла дворик и стала читать фамилии, нацарапанные на входной двери. Наконец мне удалось разобрать выцветшие буквы, составляющие фамилию Бюссон и стрелку, указывающую в сторону подвала. Я ощупью спустилась по лестнице, ведущей в уставленный ящиками коридор, и он привел меня в большую пустую комнату, в центре которой находилась печь - это, должно быть, и была лаборатория. Пол в комнате был покрыт пылью и завален мусором; там, похоже, не подметали несколько недель.
Из маленькой комнатки, расположенной по соседству, доносились звуки голосов и стук молотка, поскольку дверь в нее была полуоткрыта. Пройдя по замусоренному полу к дверям комнатки, я увидела брата, он сидел за столом, заваленным бумагами, которые находились в полном беспорядке. Возле него на коленях стоял рабочий, забивавший гвоздями крышку какого-то ящика. Робер поднял голову как раз в тот момент, когда я входила в дверь, и на какое-то мгновение на его лице появилось выражение удивления и страха, словно у животного, попавшего в ловушку. Однако он быстро пришел в себя и поднялся мне навстречу.
- Софи! - воскликнул он. - Почему, скажи на милость, ты не известила меня, что находишься в Париже?
Он обнял меня и поцеловал, велев рабочему оставить свое дело и выйти из комнаты.
- Как давно ты здесь и как тебе удалось найти этот дом? Прошу прощения за беспорядок, я продаю лабораторию, как ты понимаешь.
Он обвел рукой комнату и пожал плечами, слегка засмеявшись, и у меня создалось впечатление, что он извиняется не за беспорядок, а за то, какими жалкими оказались его владения. Слова "моя лаборатория", которые он произносил в прошлом, вызывали в моем воображении великолепное обширное помещение, хорошо оборудованное и содержащееся в образцовом порядке, отнюдь не этот мрачный подвал, где окна были расположены под самым потолком и все равно не достигали уровня улицы.
- Я приехала вчера, - сообщила я ему. - Остановилась в "Красной Лошади". А утром заходила в лавку в Пале-Рояле.
Он сделал глубокий вдох, некоторое время смотрел на меня, а потом внезапно расхохотался.
- Ну и как? - спросил он. - Значит, теперь ты знаешь мой секрет, то есть один из моих секретов. Что ты о ней думаешь?
- Очень хорошенькая, - ответила я, - и очень молодая.
Он улыбнулся.
- Двадцать два года, - сказал он. - Прямо из приюта в Севре. Понятия не имеет о том, что такое жизнь, не умеет даже подписать свое имя. Впрочем, я узнал от людей, которые работают в приюте, все, что касается ее родителей. Здесь совершенно нечего стыдиться. Она родилась в Дудене, отец ее был торговцем, не особенно крупным, а мать - племянница знаменитого Жана Барта, капитана пиратского судна. В ее жилах течет хорошая кровь.
Теперь настал мой черед улыбнуться. Неужели он действительно думает, что меня занимает ее происхождение? Если она ему нравится и он решил на ней жениться, вот и отлично, все остальное значения не имеет.
Ты знаешь о ее семье значительно больше, чем она о твоей, - заметила я. - Я и не подозревала, что у тебя есть брат, которому принадлежит замок между Ле-Маном и Анжером.
На какой-то миг он смутился, но потом снова рассмеялся, вытер пыль с одного стула и заставил меня сесть.
- Да ладно, - сказал он. - Она ведь решительно ничего не понимает, а это так интересно. Мне кажется, что моя любовь доставляет ей еще больше удовольствия оттого, что она считает меня важной персоной, дворянином, которого преследует злая судьба. Стеклодув на грани банкротства - это ведь не такое уж ценное приобретение. Зачем лишать молодую девицу иллюзий?
Я оглядела комнату, еще раз отметив разбросанные бумаги и общий беспорядок.
- Значит, это правда? - спросила я. - Ты снова до этого дошел?
Он кивнул головой.
- Я оставил доверенность на ведение дел одному своему другу, - сказал он, - стряпчему старого парламента. Его зовут мсье Мушо де Бельмон. Он разделается со всеми моими кредиторами, проследит за продажей лаборатории и лавки, и, если удастся что-нибудь спасти, в чем я сомневаюсь, то положит деньги в Ле-Манский банк на имя Пьера. Во всяком случае, он напишет Пьеру после моего отъезда, сообщив ему все обстоятельства, слишком запутанные для того, чтобы я сейчас мог тебе их объяснить.
Я смотрела на него, ничего не понимая. Он же делал вид, что поглощен разборкой бумаг.
- Отъезда? - спросила я. - Какого отъезда? Куда ты уезжаешь?
- В Лондон, - ответил он после минутной паузы. - Я эмигрирую. Покидаю страну. Здесь мне больше делать нечего. А там нужны гравировщики по хрусталю. Меня ожидает место у одного из самых крупных стеклоделов в Лондоне.
Я была потрясена. Я думала, что он уезжает из Парижа в Нормандию, где было несколько стеклозаводов, или даже что он возвращается в наши края, где его знают и уважают. Но я не могла себе представить, что он бежит из страны, эмигрирует, словно какой-нибудь трусливый аристократ, который не может примириться с новым режимом...
- Не делай этого, Робер, - сказала я. - Умоляю тебя, не делай этого.
- А почему, собственно говоря? - резко спросил брат. Он сердито дернул рукой, смахнув со стола бумаги на пол. - Что меня здесь держит? Только долги, долги и долги, а потом наверняка и тюрьма. В Англии я начну новую жизнь, никто не будет задавать мне вопросов, а молодая жена придаст мне мужества. Все уже решено, и никто не заставит меня отказаться от принятого решения.
Я поняла, что мне не удастся ни в чем его убедить.
- Робер, - ласково сказала я. - Со мной приехал Мишель. Он дожидается на улице.