Кашпарек был старичок низкорослый, но жилистый и выносливый; ему вот-вот должно было стукнуть — а может, уже и стукнуло — семьдесят, однако немощей он не знал, потому как образ жизни вел умеренный и пагубным пристрастиям не был подвержен. Носил он блекло-синюю застиранную блузу и синий холщовый передник; этот передник ему доставал едва не до самых щиколоток, однако Кашпарек как-то так ходил, что никогда в нем не путался, даже если шел вверх по лестнице. Обедал Кашпарек в бистро, всегда в одно время, между четвертью и половиной второго. Здесь, в бистро, он тоже всех знал, потому что ходил сюда много лет подряд; знал по имени и раздатчиц, и кассирш, и тех женщин, что убирали со столов грязную посуду, — но его почему-то никто словно не видел, и напрасно он выбирал момент, чтобы обратить на себя внимание, напрасно улыбался доверительно и чуть-чуть с хитрецой, будто собираясь сказать что-то шутливое. До этого дело так никогда и не доходило, да Кашпарек, собственно говоря, и шутить не умел — просто женщины эти казались ему добрыми знакомыми: ведь он их встречал ежедневно, замечал, когда та или иная выглядела невыспавшейся или, наоборот, веселей, чем всегда, замечал прическу из парикмахерской, новое платье, и ему было с ними легко и приятно — по крайней мере пока он не вынуждал их как-то заметить и его, и тогда обнаруживалось, что отношения между ними носят в высшей степени односторонний характер: Кашпарек словно вовсе не существовал в их глазах. Попытки установить контакт кончались плачевно. У стойки с первыми блюдами он не раз пытался спросить: «Это у вас бульон?» — или: «А скажите, это суп-гуляш?», на что раздатчица высокомерно ответствовала: сами, что ли, не видите, и в глазах у нее ни разу не промелькнул даже отдаленный намек на то, что она помнит Кашпарека. У вторых блюд он раздумывал, задавая вопросы: «Как вы считаете, это вкусно?», или вежливо интересовался: «А что это значит — по-пекарски?» Разговор, однако, кончался обычно сердитым напоминанием: проходите, дядечка, не задерживайте, люди ждут. Как-то он отважился обратиться к кассирше с громким «целую ручки». Та взглянула на него с таким удивлением, будто он сказал что-нибудь неприличное, и ничего не ответила. Не лучше дело обстояло и с посетителями бистро, хотя он и их многих знал в лицо. В одно время с ним здесь обычно обедали трое барышень из парикмахерской — две блондинки и одна рыженькая, — да две пожилые женщины из мастерской кожизделий, да четверо сапожников: один — огромный, как мясник, второй — маленький и тщедушный (этот всегда ел суп-гуляш), остальные двое ничем особым не выделялись. Еще там часто бывала чета пожилых супругов, они всегда брали одну порцию на двоих; а еще Кашпарек встречал там очень красивую молодую женщину в синем халатике, с огромными карими глазами и густыми темными волосами, собранными узлом на затылке; на нее Кашпарек смотрел особенно ласково и, если было место, садился с ней за один стол; от этих частых совместных обедов ему в самом деле стало казаться, что они давние друзья. Как-то он уж очень увлекся и, забыв на минутку, что их дружба существует только в его воображении, спросил женщину, как нравится ей обед. Та подняла на него взгляд, но в ее теплых карих глазах он увидел лишь растерянность и недоумение: что это, мол, за непрошеная фамильярность. Кашпарек так покраснел, что его пот прошиб, и сконфуженно забормотал: мол, вы уж меня извините, мы ведь давно друг друга знаем, я тоже сюда обедать хожу. Сюда многие ходят обедать, ответила холодно женщина; но тут, видно, ей стало жаль совсем уничтоженного Кашпарека, взгляд ее немного смягчился. «Вы не передадите мне воду?» — сказала она, чтобы утешить чуть-чуть старика, и от этих слов Кашпарек почувствовал себя нищим, которому бросили милостыню; его охватил сердитый стыд. Дрожащей рукой он налил воды женщине, та поблагодарила его и больше не поднимала глаз от тарелки.
Зимой было лучше, Кашпарек зиму любил. Зимой, кроме уборки мусора, он подряжался таскать в квартиры дрова и уголь, и это было уже действительно серьезное и связанное с особым доверием дело, потому что с дровами Кашпарека пускали дальше порога, он проникал в прихожие, даже в кухни. Договоренности, как правило, предшествовали обстоятельные переговоры, в ходе которых обсуждались важные вещи: сроки доставки (одни, например, хотели, чтобы топливо Кашпарек им носил раз в неделю, другие — каждые два дня), время дня, количество и состав топлива; если печь топилась дровами, нужно было обговорить длину поленьев, характер растопочного материала, место в квартире, куда складывались дрова; одни хозяйки просили ссыпать их в специальный ящик, другие — укладывать штабелем в кухне, в прихожей или около печки. Кашпареку вручали ключ от подвала, и для первого раза хозяйка сама спускалась с ним вниз — показать, из какого угла начинать брать топливо, куда сметать угольную пыль, в какой пропорции смешивать немецкие брикеты с круглыми… и так далее. В подвале Кашпарек, случалось, вступал в разговор и с теми жильцами, которые сами кололи себе дрова, он охотно одалживал им свечу, инструмент; для этой работы у него имелось специальное снаряжение — мешки для дров, ведра для угля, два топора: большой тяжелый колун и топорик с изогнутым лезвием для колки лучины, оба закалены, остро наточены, со знанием дела насажены; обычно Кашпарек одалживал только топорик, поскольку колун был тяжел и, чтобы должным образом им владеть, нужны были сильные, привычные к работе руки и сноровка Кашпарека. Благодаря дровам докторша даже однажды поднесла Кашпареку рюмку палинки; был и еще случай, когда старая барыня Ханак угостила его какой-то приторно-сладкой штуковиной, испеченной, как она сообщила, ею собственноручно. Кашпарек с ужасом посмотрел на липкую размазню, но из вежливости положил в рот один кусочек — и потом до самого вечера ощущал в желудке какое-то беспокойство.