Вукович, разметав конечности, распростерся на полу.
Сдача последняя,
могущая сойти и за эпилог
Трижды благословенна ты, ругань, начало всякой гуманности и терпимости, да-да, стократ благословенна, особенно богохульная, ибо, по священному моему убеждению, тот достойный наш пращур, который не голову проломил своему прапраближнему и не каменным ножом его проткнул, а, духовно возвысив, сублимировав свой гнев, впервые промолвил: «В бога мать!» или «Чтоб им там повылазило!» (в зависимости от того, единобожие исповедовал или многобожие), муж сей, повторяю, был первым гуманистом на земле, и с первым ругательством двинулась в победоносный поход человеческая культура, коей все мы сопричастны; хотя кто знает, не размозжил ли он все-таки своему коллеге голову этак пару дней спустя, когда подавленная злоба опять стала закипать, отравляя доброе в общем-то сердце, — размозжил уже не в состоянии аффекта, то есть не в смягчающих его злодеяние обстоятельствах, а коли так, не тогда ли пустилось в свой земной путь и раскаяние, коему мы равно сопричастны и коего в полной мере сподобился также водитель Янош Хайдик, потрясенным взором созерцавший бездыханное тело Вуковича.
В тот зловещий миг зазвонил звонок, и Хайдики уставились друг на друга. Потом одновременно перевели взгляд на дверь, не находя в себе сил шевельнуться (Вукович, вывернув окровавленную ладонь наружу и с перемазанным кровью лицом, валялся у их ног); но Хайдик и в эту минуту подумал не об уголовной ответственности, а о сраме: вот войдут, обступят, будут спрашивать, и придется отвечать, рассказывать, что случилось, что за человек, как сюда попал, и все, г-н Дюракович и г-н Весели, тетушка Сирмаи, товарищ Пинтер, вдова Лежак и дядя Хирш, Роби Цикели и дядя Лакатош, Катика Рошта и ее отец, все будут перешептываться, пальцем на него показывать, на чудище, убийцу (и вдобавок рогоносца), — на него, кто общее уважение, даже любовь снискал двухлетней примерной жизнью в этой квартире; а звонок меж тем звенел и звенел (видно, там, за дверью, потеряли всякое терпение).
— Ну, что же ты стоишь? — воскликнула Йолан и, так как он не шел, кинулась сама, но, против ожидания, не к двери, а в комнату и выключила будильник.
Было пять часов.
Не в моих правилах некорректными средствами держать читателя в напряжении, посему спешу сообщить, что техник-слаботочник, мастер по ремонту приемников, телевизоров и магнитофонов, не расстался с жизнью, а всего лишь потерял сознание и, кроме легкого сотрясения мозга, особых травм не получил; однако истинной радости Хайдику это не доставило, в частности уже потому, что они с Йолан тут же опять поцапались, и неудивительно, беря в расчет их возбужденное состояние: ведь будильник, принять который за дверной звонок могла заставить разве лишь нечистая совесть, напомнил не просто о быстротечности сущего, но и о том, что пора собираться на работу, да поскорей. Хайдик ведь был шофер, а шоферу не годится глушить пиво ночь напролет, если утром за баранку, пусть даже по виду не скажешь, что выпил впятеро больше. Все это мгновенно пронеслось у него в уме и так расстроило, что он чуть не выронил Вуковича, которого, взяв в охапку, переносил в комнату по распоряжению жены; там они общими усилиями уложили бесчувственного электротехника в свою супружескую постель, после того как Йолан ее перестелила. Вукович представлял собой довольно плачевное зрелище: помимо упомянутых увечий, на голове у него вскочила шишка с голубиное яйцо (от шоферова кулака или от падения на каменный пол — мы уже теперь не узнаем). Йолан мокрым полотенцем смыла кровь с его лица, рук и колен, присыпала ссадины антисептиком, умело забинтовав ладонь, и положила влажную тряпку ему на лоб, но Вукович все не приходил в себя.