— В Амстердаме тебе тоже нечего делать, — сказал он.
— Есть новости для меня? — спросила я.
— Да, — ответил он, глядя в окно. — Их увезли.
Я проследила за его взглядом.
— Все с юлой играют, — сказала я.
Маленькая девочка запустила свою юлу на крыльце. Юла была красная. Девочка подстегнула юлу кнутиком, отчего та спрыгнула на мостовую и, как балетная танцовщица, закружилась перед грузовиком, стоявшим у крыльца.
Ваут стал играть с картонной подставкой под пивную кружку. Ставил ее на ребро, катал по столу, ловил. За окном прошли несколько немецких солдат. Их тяжелые шаги еще долго отдавались вдали. На мостовой валялась растоптанная юла.
— Как ты думаешь, они вернутся? — спросила я.
— Да, — сказал Ваут, — но все это, наверно, скоро кончится.
— Пойдем отсюда, — сказала я.
Мы встали. Когда я выходила через дверь-вертушку, с улицы входил немецкий солдат. Мы с ним одновременно вращали одну и ту же дверь.
На улице маленькая девочка плакала над своей игрушкой.
Другое "Я"
Дядя Ханнес так и не прислал обещанную кровать, и хозяин за ней тоже не сходил. Вечером он обычно приходил домой смертельно усталый, а утром опять вставал чуть свет. Он работал поденщиком у зажиточного крестьянина, и работа у него, в особенности летом, была очень тяжелая. По воскресеньям он брал выходной и большую часть дня спал. Иногда он пытался заигрывать с женой, но она только злилась.
Я вынуждена была спать в одной постели с хозяйкой, а хозяин с мальчиками спал в другой. В низенькой мансарде было очень душно — там никогда не проветривали. Спала я плохо, потому что не смела пошевелиться, чтобы ненароком не прикоснуться к хозяйке. Она как-то сказала мне, что никогда не моется. "Я не бываю грязной, — объяснила она. — Ведь каждую неделю я надеваю чистое белье".
— У вас, наверно, был большой дом? — как-то спросил меня хозяин.
— Да, — ответила я.
— И у каждого своя кровать? — спросила хозяйка.
— Много кроватей, — сказала я, — у нас часто гостили родственники и друзья.
— Сколько же было кроватей? — допытывалась она.
Я стала вспоминать. И никак не могла вспомнить дом. Вновь видела перед собой улицу в Бреде, поля по одной стороне и палисадники по другой; на мостовой выбоина, по которой я всегда нарочно проезжала на велосипеде; обвалившийся край тротуара, где так удобно было въехать на велосипеде наверх, окошечко в двери, которое никогда не закрывалось, чтобы можно было просунуть руку и отодвинуть задвижку. Я видела перед собой двойную дверь, которая со скрипом захлопывалась, коридор и двери комнат. И лестницу наверх.
— Не могу припомнить, — наконец ответила я.
— Ладно, — сказала женщина, — главное, их хватало на всех.
— Думаю, хватало, — кивнула я.
— Жаль такой дом, — добавила она.
— Чего тебе жаль? — спросил муж.
— Ну как же, — объяснила она, — пропадает целый дом и все, что в нем есть.
— Когда война кончится, — сказала я, — мы опять будем там жить.
— Да, да, — сказал хозяин. Он свернул сигарету и взглянул на меня. — Да, да, — повторил он, смачивая бумагу языком.
Это был мой последний вечер у них. На другой день я должна была уехать. Денег, которые Дав оставил для меня в сумке, хватило как раз до этого дня. Теперь, когда больше платить нечем, я не хочу быть обузой для этой бедной семьи. Ваут отыскал для меня другой адрес в Хемстеде. Я сидела у стола в кухне и красила волосы, потому что кое-где уже проглядывала чернота. Я так часто применяла это средство, что сделалась совсем светлой блондинкой, а прежней боли от него уже не чувствовала.
— Ты и так натуральная блондинка, зачем красишься-то? — сказала хозяйка.
— В том-то и дело, что нет, — возразил хозяин. — Будь она настоящей блондинкой, так не сидела бы здесь.
— А у евреев всегда черные волосы, да? — спросила хозяйка.
— Нет, не всегда, — ответила я.
— Но вы всегда узнаете своих, — заметила она и задумчиво погладила свой выпяченный живот. — Я знала одного еврея, — добавила она, — очень порядочный человек был. Он часто приходил к хозяйке, у которой я служила.
На следующий день на остановке автобуса я встретилась с Ваутом. Я заметила, что он посмотрел на мои волосы.
— Что-нибудь не так? — спросила я.
— Ты совсем посветлела, — сказал он.
— Не заметно, что я покрасилась? — спросила я.
— Нет, — ответил он, — ничего подозрительного я не замечаю.