В нижнем этаже дома жила женщина, которая, кажется, держала неподалеку парикмахерскую. Она отсутствовала целыми днями и появилась лишь через месяц после моего переезда. Ей все-таки стало интересно, кто поселился наверху. По счастью, тогда я уже могла без опаски представиться.
Первые недели Карло регулярно навещал меня. Посидит минут десять, выкурит самокрутку, спросит, все ли в порядке, не нужно ли чего, и, помахав на прощанье, уходит. Я понимала, что он отдает все силы подпольной работе, хотя он до сих пор ни словом не обмолвился об этой стороне своей жизни, да и потом тоже больше отмалчивался. Я узнала только, что он ушел с отделения английской филологии, когда студентам было предложено дать подписку о лояльности режиму. Временами он очень напоминал мне брата.
Даниел вынужден был оставить учебу намного раньше. Они были одногодки, к тому же походили друг на друга: оба статные, широкоплечие — и оба какие-то непоседливые, беспокойные. Только выражалось это чуть по-разному: Карло резко обрывал разговор и спешил уйти, а брат мог столь же неожиданно сесть к пианино или взяться за банджо. Так они решительно, без церемоний отстранялись от окружающих. Мне показалось, что Карло, как и Даниел, любит джаз. Дома у него был патефон и целая коллекция пластинок. Я бы с удовольствием их послушала, но не представилось возможности.
После того как принес по моей просьбе сумку книг, он стал иногда задерживаться подольше, и мы разговаривали о прочитанном. От меня ему не нужно было ничего, кроме фотокарточки на удостоверение, отпечатка пальцев и образца подписи.
Мне это было непривычно.
Расходы предстояли немалые, но посредник заверил, что бумаги будут не хуже подлинных. Даниел заказал документы для себя и для Луизы, на которой к тому времени был женат уже целый год. Он показал их нам, когда они пришли прощаться. Теперь в качестве Яна и Элс Аккермане они могли беспрепятственно выехать из города. Они отправились поискать жилье где-нибудь в Северной Голландии.
Когда началась война, мы переехали в Амстердам. Я знала, что у отца теперь неважно с деньгами, и потому воспротивилась, когда он предложил заказать документы и для меня. Но отговаривать его было делом безнадежным, он решил продать кое-какие семейные драгоценности. Мама согласилась с ним и подобрала украшения на продажу. "Все равно я их теперь не ношу", — сказала она.
Хватит ли вырученной суммы, чтобы купить документы для всех троих? Отец хотел сначала посмотреть, что скажет менеер Куртс. Я отправилась вместе с отцом к нему в контору, внушительное здание на набережной Амстел. По дороге отец заговорил о том, что Куртс, человек с большими связями, возможно, знает и адреса подпольных квартир. Отец решил непременно спросить его об этом, тем более что не раз оказывал ему деловые услуги. Но мы очень скоро поняли, что менеера Куртса интересуют одни только драгоценности. Когда купля-продажа состоялась, он завел речь о столовом серебре. Если мы надумаем продать его и отец зайдет еще раз, может быть, ему и удастся что-нибудь узнать для нас, сказал менеер Куртс.
На обратном пути мы шли медленнее, и вовсе не потому, что навстречу дул пронизывающий восточный ветер. Казалось, теперь, когда мы лишились части бережно хранимого семейного достояния, необходимость спешить отпала. Неподалеку от дома мы остановились у арочного мостика, затянутого прозрачным ледком, в котором отражалось небо. Впоследствии я часто спрашивала себя, что задержало нас возле моста. Едва ли одна только гололедица.
— Пошли на ту сторону, — сказал отец и сделал первый шаг.
— Осторожно! — Я схватила его за плечо.
Шаг за шагом мы дошли до середины моста. Отец оперся обеими руками о перила и посмотрел вниз. На льду прямо под нами застыла, будто примерзла, неподвижная чайка. Окна пивоварни напротив были закрыты железными ставнями, серая, с облупившейся краской поверхность которых являла собой грустное зрелище. На повороте канала свешивалась надо льдом верхушка сломанного дерева.
Я отпустила плечо отца, оттолкнулась и поехала вниз по мосту, разведя руки, слегка согнув колени. Я обернулась, ожидая, что и он, как когда-то, заскользит по дорожке за мной следом. Но он не стал догонять меня. Все так же держась за перила, будто не осознав, что меня уже нет рядом, он смотрел куда-то мимо меня. Я было хотела окликнуть его, но сдержалась. Недвижимая фигура отца в темно-сером пальто и серой шляпе застыла на мосту, и мне почудилось, будто нас разделяет гораздо больше, чем эти два метра, и, что самое страшное, отец уже оторвался от меня, уже меня не замечает. Пытаясь стряхнуть это впечатление, я вызвала в памяти совсем иной образ отца, связанный с самыми ранними детскими воспоминаниями. Уцепившись за отцовскую руку, я делала первые шаги; он отвел меня в школу; сидя у него на коленях, я рассматривала рисунки в его альбоме, иллюстрации к сказочным историям, которые он рассказывал, крепко обнимая меня рукой. Вообще, отец занимает в моих детских и юношеских воспоминаниях гораздо больше места, чем мама.