А Людмила Васильевна продолжала:
— Мы ведь всю жизнь на театре… Сначала в Иванове, а потом… потом, когда Петенька умер… Мы уж за город свой и не держались. Наоборот, куда бы подальше… Съездили в Москву — на биржу… Ой, какая я тогда была хорошенькая да молоденькая! Ну и Вячеслав Григорьевич — представительный такой… Мы нарасхват были! Вот… И взяли нас в Новосибирский театр драмы. Мы еще с Борисом Козинецким играли. Он уж тогда расконвоированным был, а до того его прямо из лагеря на спектакли привозили! Много их там таких было. Мы-то хоть и молодые были, а понимали, с какими мастерами довелось поработать… Ну… Почти никто из них после смерти Сталина домой не поехал. Привыкли. Там доживать остались… Какие люди… Какие! Ах, слов нет! — Актриса всплеснула худенькими иссохшими руками.
— А что такое биржа? — спросила появившаяся Стелла, садясь за стол.
— Ах, биржа! — Глаза Людмилы Васильевны заблестели. — Это было чудесно! Она потом в саду Баумана располагалась. Такие, деточка, стенды со списками… Где какие вакансии… Вот… И режиссеры разных театров сидят за столиками — актеров выбирают. Пройдешься перед ними павой! Плечами поведешь… Ах, да что говорить! И все друг друга знают! И любят! — Она вдруг хмыкнула. — По-актерски… Идет тебе кто-нибудь навстречу, руки раскинет: «Ах, Людочка-душка! Все хорошеешь!» С наигрышем, красиво, а ты на шею бросаешься: «Как я рада! Ты где?.. Что?.. Как? В Куйбышеве? А я в Пензу…»
— Провинция… Молодость… — задумчиво сказал Вячеслав Григорьевич. — Чего только не было! Помнишь, Людмила, гастроли в Ростове? — Он оживился, будто помолодел. — У меня, девочки, один пиджак был и штучные брюки… Ну, его в гостинице и украли, а мне — на сцену! Директор мне свой пиджак дал, я в него, как в попону, завернуться мог, и рукава — до колен… Ну, отыграл. Весь спектакль умирал от смеха, представляя, как со стороны выгляжу! А зрители — ничего! Тогда благодарная публика была…
Они проговорили за полночь. Директор их, к счастью, не потревожил. Стелла раздевалась, укладываясь спать, и шепотом говорила уже укрывшейся одеялом, упорно хранившей молчание Ирине:
— Как интересно! Такая жизнь… Слушай, а как удивительно… ну, что актеров под конвоем на спектакли водили! Неужели такое было?
— И не такое случалось… — вдруг жестко проговорила Ирина, — но со мной об этом лучше не говорить. Моя бабушка была следователем НКВД.
— Что? — не поверила своим ушам Стелла. — Что?
— Моя бабушка была следователем НКВД, — повторила Ирина и демонстративно отвернулась.
Когда Стелла открыла глаза, Ирина и Лена Петрова что-то увлеченно обсуждали, сидя за письменным столом. Перед Ириной лежала стопка листов, она что-то быстро рисовала.
— Никаких проблем! Маньячка обозначена халатом со страусами — ваяй то же самое, но белое, полупрозрачное. Для персонажей… Ну прикинь: кто-то может мечтать о генеральских эполетах… Или вот бабочка… Годится для любой пациентки… — Ирина говорила убежденно, и Лена, видимо, была с ней согласна.
Стелла выпрыгнула из кровати:
— Можно?
Ирина протянула ей эскизы.
Под изображением куколки в платье в оборках и в длинных с кружевами панталонах стояла подпись — Сиротина Л.В. Граф — Сиротин. Франт — Романов. Генерал — Новиков. Нечто изящно-воздушное — героиня.
Лена взяла последний рисунок — узкое в индийском стиле платье с огромными — на спицах, которые следовало держать в руках, — крыльями за спиной и поставила размашистую подпись — Львова И.Л.
— Мерси! — кивнула Ира. — Извини, что задержала — закрутилась!
— Ну что ты? Спасибо! — улыбнулась Лена и помчалась к себе.
Стелла боялась взглянуть Ирине в глаза, настолько ее поразило вчерашнее заявление приятельницы. Причем оно было сделано таким тоном…
Но Ира вела себя так, будто ничего не случилось:
— Завтрак ты проспала, но я кое-что для тебя принесла. Кстати, и для Сиротиных… Хватит их объедать! Беги умывайся, завтракай и — за английский. До вечера мы свободны.
И Стелла решила, что так оно и лучше…
Смена, как ни странно, началась в шесть, как и было назначено. Прибыл автобус с массовкой — человек сорок, и кран — для съемок с высоты. По замыслу режиссера некоторые моменты «бала» следовало снимать снаружи через высокие арочные окна зала, как бы глядя на все глазами тех, кому не суждено принять участие в «празднике жизни».
Но, несмотря на своевременное начало, все сразу пошло кувырком. То героиня не могла заплакать, то кран заело, то с камерой что-то…
К полуночи все вымотались, и бурное веселье, которое актеры успешно изображали поначалу, пошло на убыль.