— Вот как? — подняла брови Марина Игоревна. — А кому же вы предложили заткнуться?
— A-а! Да там племяш Гошкин и его бабца. Певец, блин… Шаляпин.
— Так почему же вы утверждаете, что находитесь здесь в одиночестве?
Мужик ухмыльнулся:
— Конечно один. Какая же это компания? Он с утра про дроздов, блин, разоряется, а баба все норовит ему фотокарточку попортить, чтоб, значит, под Верку-продавщику из винного клинья не подбивал.
На шум голосов из комнаты, в которой, как утверждал говорливый алкаш, спали хозяева, выползло уродливое подобие женщины: растрепанная, с подбитым глазом, в неопрятном, криво застегнутом халате с дырами, в которые легко можно было просунуть кулак, она распространяла запах перегара, блевотины и застарелого пота.
— Чего надо? — грубо спросила она и икнула.
— Гражданка Самохина, где находится ваш сын, Самохин Виктор Николаевич?
— А откуда мне знать?
— Он опять перестал посещать школу.
— Ох и надоели вы мне! Ходют и ходют, зудят и зудят… Мне моих семи классов хватает? Хватает. И ему — за глаза.
— Как же вам не стыдно? Пьете, дебоширите…
— А тебе что за дело? — опять перебила Козыреву гражданка Самохина. — Я работаю. В доме — тишина. А если выпила, так у меня сегодня выходной. Хошь, в ЖЭКе спроси. Так что имею право!
— Ведь опять уволят.
— Ха! Мою работу люди из рук друг у друга не рвут. Так что не боись, лейтенантша! — Гражданка Самохина подмигнула Козыревой неповрежденным глазом и, прищурившись, посмотрела на Стеллу, словно собираясь поинтересоваться: ей-то чего здесь надо?
— А где Лариса и Тамара? — спросила Козырева.
— Дома, где ж еще?
Марина Игоревна решительно шагнула в квартиру, Стелла последовала за ней. На ходу она мельком заглянула в комнату, откуда появилась Самохина. Там на давно не мытом полу стояли ряды бутылок, в одном углу валялся сломанный венский стул, в другом на полосатом матрасе, постеленном прямо на голом полу, укрывшись неопределенного цвета одеялом, почивал хозяин дома. Больше ничего в комнате не было.
Детская поразила обилием мебели — кроме матраса на полу, там косо стоял прикрепленный к батарее центрального отопления стол без двух ножек и раскладушка.
Именно на ней и сидели похожие на две смородинки девочки лет пяти с короткими темными волосами, чумазыми мордашками и круглыми испуганными глазенками. Обе одинаково сосали указательные пальчики и натягивали на голые, покрывшиеся от холода гусиной кожей ножонки одинаковые линялые байковые платьица. Различить их было совершенно невозможно.
Козырева шумно вздохнула.
— Здласте, Малина Иголевна! — хором сказали близнецы и заулыбались, однако от Стеллы не укрылось, что из их глазенок так и не ушел, видимо, поселившийся там навеки страх. — А мы на Витькиной ласкладуске сидим. Плидет — по сее даст.
— А где Витя? — ласково спросила Козырева.
— На пустыль усол, — важно ответила одна из девочек-смородинок.
— Вы сегодня что-нибудь ели?
— Угу. Калтоску, — кивнула девочка.
— Что влёсь, дуя! — накинулась на нее другая. — Нам сегодня дядя Пася соколадку дал. Калтоску мы вчела ели!
— А еще что? — стараясь казаться спокойной, продолжала расспрашивать Марина Игоревна.
— Нисево! — пожала плечами первая.
За стеной послышалось характерное позвякивание, бульканье и хриплый женский смех.
Вторая толкнула сестру в бок, и обе, опасливо покосившись на дверь, в один голос заученно затараторили:
— Нам здесь холосо. Мама нас колмит и любит. Мама нас не бьет…
Стелла выскочила за дверь. Понимая, что еще чуть-чуть и она разревется, девушка решила «покинуть сцену».
— Ну, Самохина, видит Бог, ты дождешься! — послышался глухой от ярости голос Козыревой, и она, выйдя на лестничную клетку, с силой захлопнула за собой дверь.
«И я еще возмущалась поведением отца, — подумала Стелла. — Да чтоб у нас в доме такое было? Никогда!»
Следующая семейка проживала во вполне приличном доме. На пятом, последнем этаже довольно чистого подъезда. Однако возле двери квартиры Стелла уловила тот же запах, что царил в самохинском вертепе. Запах застарелого винного перегара. Нет! Так пахли, разлагаясь, останки умершего человеческого достоинства…
Козырева долго давила на кнопку электрического звонка, и, хотя его трели подняли бы мертвого, никто не отзывался.
Из-за двери соседней квартиры высунулся острый, любопытный старушечий нос.
— Нету их никого! Уж три дня, почитай, — буркнула бабка и, разглядев посетительниц, звякнула цепочкой и выступила на лестничную клетку. Дородная и дебелая, она пахла пирогами и самодовольным благополучием.