– А я пожелал бы себе, - вмешался в разговор Мойше-Меидл, глядя в приходную книгу,-чтобы послезавтрашняя ярмарка была не менее удачной, чем прошлая. Не понимаю, к чему скрывать это.
– В том-то и дело,-отозвался Юдл,-что вы никак не хотите верить человеку. Увидите вы в чужой лавке десяток покупателей, которые только и шарят глазами, что бы такое сцапать, и вам уже кажется, что человек деньги зарабатывает, и вам уже завидно.
– Знаете что, реб Юдл, - произнес молодой человек, косивший на оба глаза,-к черту ярмарку! Завтра еще долгий день впереди, - поверьте, успеет она всем нам трижды осточертеть, эта ярмарка! Поговорим лучшего чем-нибудь другом.
И завязалась оживленная беседа о всякой всячине, о синагогальных делах, о мировых вопросах, ну и - разумеется - о войне. Шум, гам, клубы табачного дыма, смешанные с паром весело шумящего самовара. Печка на кухне жарко натоплена: там готовится борщ с гусиными потрохами для "проводов царицы-субботы"...
– Где ты была, Рохеле? - спросила Двося-Малка невестку.
– Здесь недалеко. На Монастырской улице.
– Ну, как там на улице? Погода хорошая? Дай боже, чтобы она продержалась до окончания ярмарок. Отчего ты побледнела, Рохеле? Голова разболелась, что ли? Пошла бы к себе в комнату, прилегла бы.
Все обернулись, посмотрели на бледное лицо Рохеле и в один голос решили, что она угорела от самовара.
Рохеле ушла к себе в комнату, легла в постель. В столовой между тем нашлась новая тема для беседы - заговорили об угаре. Такой пустяк, такая, с позволения сказать, чепуха, как дым, - и поди ж ты! Сколько раз, случалось, людей насмерть душил этот дым. Один из гостей рассказал, что в доме его покойного дедушки раз как-то целое семейство чуть не отправилось на тот свет от угара. Другой поведал еще более потрясающую историю о том, как семья его дяди чуть не отравилась какой-то рыбой, которая называется "маринкой", насилу спасли. Третий разводил узоры насчет домовых, колдунов, чертей и прочей нечисти. Рассказывали, рассказывали, дока не набрели на тему о смерти.
– О чем ни говори, - воскликнул один из гостей, - а разговора о смерти не миновать.
Мойше-Мендл в это время напевал "Илью-пророка":
– "Илья-пророк..." надо бы посмотреть... "Илья из Тишби...", что поделывает... "Илья из Гилода.." моя благоверная...
Он поднялся из-за стола и пошел к Рохеле.
XXIV
Рохеле возвращается нa пyть истинный
– Помогите! - внезапно послышался крик.
Все бросились в комнату Рохеле. Она лежала, вытянувшись на кровати, запрокинув голову... Возле нее, ни жив ни мертв от испуга, стоял Мойше-Мендл.
– Что случилось? В чем дело? Обморок? Воды! Скорей воды!
– Воды! воды! - кричали все в один голос, но никто не трогался с места.
– Ой, порази меня гром небесный! - всплеснула руками Двося-Малка. Она быстро принесла кружку воды, набрала полный рот и прыснула в мертвенно-бледное лицо Рохеле.
– Пошлите за доктором! - не своим голосом кричал Мойше-Мендл.
– Доктора! доктора!-глядя друг на друга, вторили ему гости.
– Свяжите ей руки платком и зажмите нос!
– Нос! нос! - хором кричали все, продолжая стоять как пришитые к месту.
– Так, так, Двося-Малка, сильнее! - подстегивали гости хозяйку, которая трудилась изо всех сил: натирала невестке виски, зажимала нос, насильно раскрывала ей глаза, брызгала на нее водой. Наконец удалось привести Рохеле в чувство.
Она села и огляделась по сторонам, точно очнувшись от сна.
– Где я? Мне душно, душно!
– Расходитесь, пожалуйста! - скомандовала Двося-Малка, выпроваживая публику в столовую, а сама с сыном осталась возле Рохеле, не спускавшей глаз с мужа.
– Что с тобой случилось, доченька? - спросила свекровь.
– Что с тобой, Рохеле? - спросил Мойше-Мендл, наклонясь к жене.
– Пусть мама уйдет, - шепнула ему Рохеле.
– Мама, прошу тебя, выйди, пожалуйста, - сказал Мойше-Мендл.
Выпроводив мать, он снова подошел к постели жены.
– Скажи мне, что с тобой, - впервые с глубокой нежностью обратился к ней Мойше-Мендл.
– Ой, Мойше-Мендл! Поклянись, что никому не расскажешь. Поклянись, что все останется между нами. Обещай, что простишь меня за то, что я против тебя... Если бы не Хае-Этл, царство ей небесное, если бы Хае-Этл мне не напомнила... Ах, Мойше-Мендл, дорогой мой!
– Подумай, Рохеле, что ты говоришь. Бредишь ты, что ли? Что за Хае-Этл? Ее уже давно на свете нет.
– Она много раз приходила ко мне во сне. Но сегодня... только что... Ах, Мойше-Мендл, наклонись ко мне поближе... еще ближе... вот так... Я боюсь... я каюсь... каюсь...
Рохеле тянулась все ближе к мужу, пока не очутилась в его объятиях. В комнате было темно. Только узкая полоса света пробивалась сквозь дверную щель из столовой. Рохеле и Мойше-Мендл едва могли видеть друг друга. Их глаза встретились, в них вспыхнул огонек, - так глядят друг на друга только счастливые влюбленные в час первого свиданья, когда не язык говорит, а сердце, когда взгляды заменяют слова.
– Скажи мне, Мойше-Мендл, мой милый, я и вправду тебе дорога?
– Что за вопрос! - вырвалось у Мойше-Мендла. - Ты заполнила все мое сердце, как... Я и сам не знаю, как...
По-другому Мойше-Мендл не смог выразить своей любви к Рохеле. Но можно ему поверить, что он говорил от чистого сердца, что он переживал это чувство так же глубоко, - а может быть, и гораздо глубже, чем иной человек, обладающий большим даром расписывать словами все, что творится в его душе.
Но оставим счастливую чету в их неосвещенной комнате, где за год совместной жизни им впервые представился случай поговорить друг с другом по душам, пусть спят, как два голубка. То, что в течение целого года было скрыто глубоко в сердце каждого, теперь всплыло наружу.
Рохеле стало легче, и вот Мойше-Мендл, сидя рядом с ней, уже снова тихо напевает молитву:
– "Илья-пророк, Илья из Тишби, Илья из Гилода..."
Рохеле перебила его:
– У меня к тебе просьба, Мойше-Мендл. Скажи, исполнишь ты ее или нет?
– А именно? Что за просьба? Скажи, Рохете, я все готов для тебя сделать. Хоть луну с неба добыть..
– Довольно нам, Мойше-Мендл, сидеть на родительских хлебах. Ты ведь не синагогальный бездельник. Маленький капиталец у нас, слава богу, есть. Давай переедем в большой город - в Егупец. Там, среди моих родных и друзей да вместе с тобой я буду чувствовать себя счастливой. Пора нам зажить самостоятельно. Хватит сидеть на всем готовом, до того опротивело, что - поверишь! - жизнь мне стала немила... Мы ведь тут среди твоих, как чужие, как совершенно чужие.
Мойше-Мендл на минуту задумался, и с удивлением посмотрел на Рохеле. Потом опять начал раскачиваться, все так же напевая "Илью-пророка".
– Ох, это прекрасно... "Илья-пророк..." С моей, стороны... Отчего же нет?.. "Илья из Гилода..." Хоть на этой же неделе.
– Все ты готов для меня сделать Мойше-Мендл, все! - с любовью сказала Рохеле. - Не правда ли? Мы будем жить одни, своей семьей. Я буду хозяйничать и ухаживать за тобой, беречь тебя, как зеницу ока... Ой Мойше-Мендл! Ты такой рассеянный, доброго слова от тебя никогда не услышишь. Но сегодня ты другой, совсем другой.
– "Илья-пророк", - продолжал напевать полушепотом Мойше-Мендл, - "Илья из Тишби... Илья из Гилода..."
В это самое время в столовой между хозяевами и гостями шел разговор совсем иного рода.
Всякий строил свои догадки о причинах внезапного обморока невестки реб Айзик-Нафтоли. Один полагал, что это от дурного глаза; другой, наоборот, уверял, что от сквозняка. Наконец третий, уже пожилой человек, у которого было несколько женатых сыновей, высказал свою догадку: