Разумеется, у меня и в мыслях такого не было. Я сказал первую попавшуюся ложь, которая пришла мне на ум, чтобы заставить папу остаться. Как ни странно, моя выдумка имела успех — он поспешно обернулся:
— Ты в самом деле собираешься это сделать?
— Не знаю, это всего лишь один из моих планов. Глупый, конечно.
— Да, глупый. Но почему глупый, как ты думаешь? — Между бровями папы снова пролегла вопросительная морщина.
— Наверное, потому, что, поскольку утерявший не имеет имени, он не может дать такое объявление.
— Значит, ты все же понимаешь, почему глупо? — тихо сказал папа, продолжая хмуриться.
Я невольно начал сомневаться, в своем ли он уме.
— Папа, побудь еще хоть немного. Ты моя единственная опора, папа.
— Вот как? Ну что ж, побуду еще минут десять.
— Почему ты так торопишься?
— Не нужно без конца сомневаться в действиях любого и каждого. Верь своему папе, — сказал он, словно отвергал все сказанное мной, и, отпустив ручку двери, стал кружить по комнате.
— Папа, я ни в чем не виноват.
Он молча остановился у окна. Кого-то увидев, кивнул головой. Выглянув из-за его плеча, я заметил, как верзилы в зеленом поспешно прячутся за воротами.
— Папа, ты знаком с этими людьми?
— Хорошие ребята.
Сказав это, папа зашагал по комнате. Пристально следя за тем, как он задумчиво, глядя себе под ноги и заложив руки за спину, вышагивает из угла в угол, я вдруг заподозрил ужасное. Настоящий ли это папа?
— Папа, то, что произошло со мной, случается часто?
— Да, иногда случается. Лучше об этом не думать.
— Не может же человек обеспечить себя запасным именем, правда?
— Верно. О таком я еще ни разу в жизни не слыхал. — Папа снова направился к двери. — Пора уходить. Может быть, у нас дома где-нибудь завалялось запасное имя, приду — поищу.
— Неужели, папа, ты говоришь это всерьез? Или просто решил поиздеваться надо мной? Имя ведь не рубаха и не ботинки. Почему, папа, ты не хочешь поговорить со мной серьезно?
— Ты действительно так думаешь? — Глаза папы сверкнули.
— Если бы все было так просто, как ты только что представил, я бы смог, мне кажется, где-нибудь украсть для себя новое имя.
— Может быть, лучше не красть, а одолжить у кого-нибудь, кому оно в данный момент не нужно.
— Правильно. Но это немыслимо. Дело обстоит гораздо серьезнее. У меня нет никаких надежд восстановить взаимопонимание с именем.
— Взаимопонимание с именем?.. — Папа чуть усмехнулся и, покачав головой, взглянул на часы. — Десять минут прошло.
Вслед за ним я тоже посмотрел на часы. Они остановились ровно на двенадцати.
— Папа, который теперь час?
— Половина десятого.
— Половина десятого?! Ужасно. Неужели уже так поздно?
— Время идет как оно должно идти.
Я попытался тут же подвести часы, но они словно заржавели — стрелки не двигались. Вспомнив ночной бой часов, я начал — ну что за черт, не поддается! — судорожно крутить головку, пока она не отломилась.
Я был так взбешен, что набросился с руганью на папу.
— Если уже половина десятого, я тебя больше не задерживаю.
— Ты куда-то спешишь?
— У меня дела.
Когда я, сняв пижаму, стал одеваться, случилось странное происшествие. Брюки, точно живые, вырывались из рук, скручивались, неожиданно взмывали вверх, и я никак не мог их надеть. Так же вел себя и пиджак. Он то обмякал, то натягивался — просунуть руку в рукав не удавалось.
— Папа, помоги. Прошу тебя. Мне обязательно нужно кое-куда пойти.
Однако папа, состроив кислую мину, отрицательно покачал головой.
— Папа, ты совсем не хочешь подумать обо мне — точно чужой.
Он молча повернул ручку двери.
— Папа, помоги!
Но он, открыв дверь, уже делал первый шаг в коридор.
— Папа!
Дверь тихо затворилась.
— Папа!
Ушел.
— Это не настоящий папа, — сказал я вслух и бессильно опустился на кровать.
На втором этаже начали играть веселую мелодию Баха. Но в исполнении скрипача из кабаре любое музыкальное произведение постепенно утрачивало живость, становилось невыразимо грустным, меланхоличным. Заткнув уши, я зарыл голову в подушку. Но Бах все равно неотступно преследовал меня, назойливо звучал между кончиками пальцев, в носу, между зубами.
Мозг пронзила мысль: Ёко с нетерпением ждет меня у ворот зоопарка. Я поспешно вскочил и снова начал сражаться с брюками и пиджаком. Их упорное сопротивление вызывало отвратительное чувство, сходное с тем, которое возникает, когда у тебя жар, или ты в бредовом сне, или никак не можешь справиться со слипшимся, мокрым целлофаном. Сопротивление брюк и пиджака постепенно переросло в настоящий мятеж. Они теперь не ускользали от меня, как раньше, а обвивались вокруг моих рук и ног. В какой-то момент я стал помышлять лишь о том, как оторвать их от себя, и напрочь забыл о своем желании переодеться. Вдруг я обнаружил, что меня окружили и атакуют не только брюки и пиджак, но и все прочие мои вещи. Вокруг шеи обвивался галстук. Перед глазами, мешая смотреть, прыгали очки. Пытались сделать подножку и больно били по ногам ботинки. Кто-то колол меня в спину, щекотал под мышками — не иначе как проделки авторучки, а шляпа хватала за волосы и уши. Записная книжка, точно взбесившись, носилась вокруг меня в такт мелодии Баха, стараясь изловчиться, чтобы напасть.