− «Бога-а-тый-то мужикъ ѣстъ пуншъ-гласе-э…» Ну, что же? − приглашалъ тоненькiй.
− Да ну васъ! − смѣялись и отмахивались женщины. − Давайте − «Шумѣлъ-гремѣлъ»…
− Шарманка! «А бѣ-эдный-то мужикъ…»
Женщины зажимали уши и взвизгивали.
− Бро-ось пошлости! − кидалъ усачъ, наигрывая подъ-сурдинку.
− Ваше благородiе, толстобрюхую-то купорить? Опосля? А коньяки на поправку. Господа офицеры учили… Мадамы ножками стучатъ, мороженаго просятъ − тогда за коньяки. Чисто погребокъ у насъ, ваше вскородiе…
− Нѣтъ, вы отгадайте! − приставалъ землемѣръ. − Почему теперь женщину трудно понять? Ну-съ? Я намекну… Вотъ-съ, юбочки…
Онъ положилъ обѣ ладони на обтянутыя колѣни блондинки. Обѣ смѣялись и тянули раздумчиво:
− Странно! Почему… женщину… трудно понять?… Юбки-то зачѣмъ?
− Пошелъ ты съ философiей! − отмахнулся усачъ.
− Наденька, почему? Фирочка? По-нять! Поня-ти!!
Въ тихомъ, уже вечернемъ, саду бился визгливый смѣхъ и прыгалъ жирный хохотъ. Солдатъ поглядывалъ на полныя руки блондинки, со складочками у сгиба, на маленькiя ноги, высматривающiя лакированными носочками, и нагло ошаривалъ взглядомъ другую, въ ярко-желтомъ, тонкую Фирочку. Она сидѣла на перильцахъ и задумчиво глядѣла въ садъ. Верхняя губка у ней выступила надъ нижней, и маленькое лицо было похоже теперь на личико усталаго и чѣмъ-то опечаленнаго ребенка.
Въ саду тянулись вечернiя тѣни, и красноватыя пятна подвигающагося къ закату солнца залегли на черныхъ стволахъ и прозрачныхъ еще шатрахъ липъ по закраинамъ сада.
− Не портите настроенiя, господа! − говорилъ гусаръ, тихо наигрывая − «ахъ, барыня-барыня». − Вы глядите! Вѣдь это при-рода!
Онъ положилъ гитару и подошелъ къ периламъ.
− Природа-мать! Тебя я обожаю! − онъ раскинулъ руки и запрокинулъ голову. − Фу… Вы слышите, господа?.. Что-то такое… того…
− Тьфу!.. Вотъ… отсюда тянетъ, изъ этихъ кустовъ… сидѣть нельзя…
− Собачкой, ваше благородiе. Лежитъ тутъ и воняетъ…
− Вотъ гдѣ собака-то зарыта! Сейчасъ же убрать!
− Господа, курите ваши си-га-ры! − просили женщины, обмахиваясь платочками.
− Дозвольте и мнѣ сигареточку для отшибки! Вотъ, благодарю! Батарея на изготовкѣ!
Усачъ началъ воркующимъ баскомъ:
«Въ гар-ре-э-мѣ нѣжится султан-су-ултанъ,
«Прекра-асный жребiй ему данъ, ему данъ…
− Маршъ! − махнулъ Тавруевъ солдату.
Тотъ вышелъ налѣво кругомъ.
Выпили на складчину и теперь сидѣли вокругъ закипавшаго котла, собираясь опять пить чай. Извозчики рѣшили не возвращаться въ городъ, − чего гонять, разъ завтра все равно надо прiѣзжать поутру! − и отпрягали лошадей. Ямщикъ, въ шапочкѣ съ перышками и плисовой безрукавкѣ, съ лѣнивой важностью лихача разсказывалъ акающей артели, какъ лихо катилъ изъ города − фонарь у заставы своротилъ. Двухъ минутъ не набралъ, былъ бы при часахъ!
− На споръ пошелъ, ей Богу! Лошадей жалко только, а ужъ… Двѣсти рублей цѣна!
− Чего двѣсти-то, лошадки? − спросилъ Трофимъ и оглянулъ похрустывающихъ лошадей.
− Часы! Лошадки хозяйскiя… Ну, другорядь погоди, нажму.
Разсказывалъ, какъ пили на полдорогѣ, въ зеленяхъ, и поили коньякомъ повстрѣчавшагося урядника.
− Полбутылки осадить заставилъ, право слово! Чего! У губернатора правая рука, на порученiяхъ…
− У губернатора?.. и-и! рука?! − подивился Трофимъ и точно умылъ лицо.
− Ему производитель дворянскiй который, дядей приходится… − хвасталъ пистонъ. − Теперь скоро помретъ − сто тыщъ, неизбѣжно!
− А-а… А это у ихъ аменины, значитъ, какiя? − пыталъ Трофимъ, вспоминая про кульки.
− Такъ жируетъ. Деньги у его стали, за имѣнье получилъ сколько-то тамъ тыщъ. Цѣлую недѣлю у бондарши крутился. Отъ ее и дѣвокъ брали…
− А какъ настоящiя, смотрѣть-то… Чистыя…
− Проститутки − ямщикъ прилегъ на локоть и сплюнулъ струйкой. − Еще чиновники будутъ, − на биржѣ нашихъ рядили, двоихъ… Эхъ, водки-то на курячiй глотокъ купили!
Гаврюшка таращилъ глаза, надувалъ щеки и все съ чего-то зажималъ ротъ. И вдругъ перегнулся въ колѣни и закатился визгомъ.
− И пьянъ я… и-ихъ, пья-анъ…
Тянулъ за рукавъ Трофима и лѣзъ цѣловаться.
− Поросенокъ-то надудолился! − сказалъ ямщикъ, сплевывая.
Трофимъ потрепалъ Гаврюшку за волосы.
− Спать ступай, дурачокъ. За вихоръ вотъ драть, поганца…
Солдатъ лежалъ на спинѣ и курилъ сигару, пуская дымъ чрезъ ноздри и отводя руку, какъ это − видѣлъ онъ − дѣлали господа.
− Р-рупь штучка. На-ка, разокъ потяни, дѣдушка Трофимъ − не потрафишь!
− Шантрапа ты, вотъ что… бутылошникъ! Вотъ сидимъ и ништо… − жаловался Трофимъ извозчикамъ. − Вонъ онъ взгомозилъ всѣхъ теперь забастовку дѣламъ, милый человѣкъ… забастовку-у! Думали такъ, что путный, въ артель взяли на промѣръ тамъ, али што, а онъ гдѣ бы выпить − только и стерегетъ…
Съ пасхи не пилъ Трофимъ, откладывалъ каждую копейку. И теперь, выпивъ, пожалѣлъ, что далъ пойманный двугривенный.
− Воду самъ-то пьешь, елова голова?!
− Не желаетъ проникать окромѣ бутылки. Теперь кирпичу не дали хозяинъ должонъ прiѣхать для хорошаго разговору, а онъ вонъ какой мокрый…
− Это я-то мокрый! Я теперь хочь кому глотку переѣмъ. Въ доску положу!
− И прямо какъ въ клепкахъ. А податься некуда, у кажнаго семейство, кажный пятачокъ дорогъ − онъ опять вспомнилъ про двугривенный − отъ работы до работы, мила-ай… − стукнулъ онъ себя въ грудь, − пачпорта опять… а ему што!
Бѣлоусый Михайла смотрѣлъ на Трофима, и чѣмъ жалостливѣе говорилъ Трофимъ, крѣпче впивался и кривилъ ротъ. Онъ охватилъ жилистыми руками синiя колѣни съ заплатками и смотрѣлъ.
− Все-о бузыганился, все трепался… − для васъ да для васъ! Я умный! А что самъ! Склизкiй ты, во што!
Его свѣтлые глаза совсѣмъ запали и потемнѣли, и горечь залегла въ опустившихся углахъ рта. И лицу Михайлы передалась эта горечь, онъ вздохнулъ и еще крѣпче захватилъ колѣни.
− Нонче бастовать тоже… не годится, − осипшимъ, пропитымъ голосомъ сказалъ лихачъ, заломилъ шапочку съ перышками и лѣниво сплюнулъ. − За это нонче… не тово…
− Развѣ настоящiй ты, чистосе-ердъ? Юла ты! Намутилъ-накрутилъ, а самъ вонъ онъ какой − въ стаканчикѣ утопъ!
− Я въ стаканчикѣ утопъ?!
− Уйди! − выдохнулъ Михайла и перевелъ глаза на солдата.
− А, елова голова!.. Я т-тебѣ покажу…
− Писто-онъ! − звалъ съ балкона Тавруевъ.
− Давай мѣрку! Въ стаканчикѣ утопъ?! А кто первый возникъ на это, кто мѣрку подозрѣлъ? Мнѣ сейчасъ инженеры смѣрятъ. Давай мѣрку!
Никто не подалъ ему тесинку. Онъ полѣзъ въ лопухи и отыскалъ.
− Покажу еловымъ головамъ!
На балконѣ настроенiе поднялось. Женщины отвалились къ перильцамъ обмахивались букетами сирени и въ быстрыхъ движенiяхъ и въ крикливомъ смѣхѣ ихъ чувствовалось хмѣльное. Тавруевъ ходилъ поглядывая исподлобья, молча наливалъ себѣ коньяку и молча пилъ. И опять ходилъ засучивъ рукава и отстегнувъ воротъ рубашки, изъ-за которой выглядывала заросшая волосами грудь. Тоненькiй землемѣръ хвастался передъ женщинами, какiе у него мускулы, щелкалъ въ посинѣвшiе отъ натуги бицепсы и предлагалъ пожать.
− Да обратите же вниманiе на природу, господа! − призывалъ усачъ, показывая на садъ. − Какъ золотятся вершины деревьевъ! Отстань, ну тебя! У тебя мускулы, какъ у паука… Господа же!
− Писто-онъ!
− А здѣсь я, Лександръ Сергѣичъ… чистъ, какъ листъ… − отозвался Пистонъ подъ балкономъ.