Смотрѣли на бѣшеный гонъ цвѣтные ряды изъ-подъ руки, и летѣлъ вдогонку бойкiй окрикъ:
− Пу-у-зо потеря-алъ!..
− Дать вамъ пузо!..
Билъ съ вывертомъ ребрами бляхъ вытянувшагося въ струну, набирающаго бросками Пугача, и сдуло вѣтромъ закипѣвшую горечь. И повторяли остатки ночного хмѣля прыгающiй напѣвъ.
…Плевать! На тюрьмѣ отыграюсь… на ломкѣ возьму!
− Э-эй, наддай!..
Крикнулъ и выругался въ лихомъ гонѣ.
Холодкомъ пахнýло съ широкихъ прудовъ, изъ-подъ уснувшихъ на солнцѣ ветелъ. Загремѣло по гнилой плотинѣ глухой дробью − то-по-то… то-по-то…
…Ффу… − передохнулъ Василiй Мартынычъ и рванкомъ осадилъ Пугача на заднiя ноги.
Постукивало въ виски, прiятно кружилась голова, и щекоталъ ноздри подсмоленый прудовой воздухъ.
…У-у-харь ку-пе-ецъ… у-ухарь…
− Эй, выше подберись… ты!
Вытиралъ шею цвѣтнымъ футляромъ и смотрѣлъ, посмѣиваясь. Но не на пруды, уже тронутые по берегамъ желтоватой крупкой, а въ рѣзнувшее по глазамъ сочное пятно.
− А-а, безстыжая! Ножищи-то выстаила… Экъ, подпорки-то!
Задороно выкрикивалъ и смѣялся, тяжело отдуваясь отъ накатившаго удушья.
У края плотины, на берегу, голоногая рослая дѣвка-пололка − по бѣлой узорчатой рубахѣ и красному платку призналъ Василiй Мартынычъ − полоскала кумачевую рубаху; трепала ее въ водѣ, покачивая боками.
Онъ смотрѣлъ на два живыхъ пятна въ солнцѣ, на голыя ноги, и поигрывало въ немъ хмѣльнымъ задоромъ вчерашней ночи.
− Ухи-то развѣсь… ты!
− А?..
Она лѣниво выпрямилась, вытягивая изъ воды красный сочащiйся жгутъ, и смотрѣла, разведя руки и ничего не видя отъ солнца.
− Эка, бочища-то у тебя… слоны! Рожала ужъ, чай?!
И заколыхалася на шарабанчикѣ.
− Ну те-олка!
Оглянулся − нѣтъ никого, и крикнулъ напристойное. И то, что не было никого, только одна пестро одѣтая и голоногая дѣвка, и сказанная имъ непристойность еще больше распалили его.
…Архитектора бы сюда… смотри, на!..
Онъ вспомнилъ вертлявую Фирку, какъ она выплясывала на коврѣ, и какъ онъ отмахнулся вчера отъ искушенiя.
− Эй, платокъ куплю!
− Ну тя, охальникъ!
Она шлепнула по водѣ и принялась полоскать. А Василiй Мартынычъ хотѣлъ, было, слѣзть, сказать словцо-другое, − бывало дѣло! − но опять отмахнулся − не время.
Поглядѣлъ къ усадьбѣ, рванулъ пугача, и раскатился по щебню резиновый ходъ мягкимъ шорохомъ и пошелъ въ гору, все въ гору, мимо старыхъ акацiй, уже выкинувшихъ желтую бахромку.
− А, чо…
Качнулся и чуть-чуть не выкинулся изъ шарабанчика.
Опять на заворотѣ, какъ и въ тотъ разъ, когда ѣздилъ осматривать купленныя у инженеровъ постройки, неслышно выскочила изъ кустовъ долгоногая пѣгая собака и швырнулась къ головѣ Пугача. Только и могъ замѣтить, какъ и въ тотъ разъ, что она страшно худа и подтянута, какъ борзая.
− Шшш… − тревожно зашипѣлъ онъ на метнувшагося Пугача и погналъ аллеей.
Хотѣлъ, было, выхватить револьверъ − ахнуть чорта! − но собака уже отстала: пропала такъ же неслышно, какъ выкинулась. Точно и не было ея.
− Вотъ, подлая… какъ нарочно!
Опять, какъ тогда. Точно сторожила она его съ того времени въ кустахъ на заворотѣ. И какая-то волчья хватка − прямо къ горлу. Чуть-чуть вожжи не выпустилъ!
Мелькнулъ столбъ съ прибитой ржавой доской, на которой уже не разобрать, что Тавруевка это и четыреста душъ. Бѣжали развѣсистыя березы черезъ десятки пней, залитыхъ розовымъ наплывомъ весенней пилки.
− А-а, какъ чиститъ, старый песъ! Все-о тащутъ…
Отъ каждаго розоваго пня било въ Василiя Мартыныча алымъ задоромъ.
− Такъ и надо, подлецамъ!
И бѣлые пни бѣжали, осыпанные, какъ сахаромъ, острымъ смолистымъ затекомъ, − пни порѣзанныхъ елей.
− такъ имъ и надо! Онъ думалъ про инженеровъ.
Изъ-за старыхъ сиреней, тронутыхъ поверху еще нераспустившимся цвѣтомъ, мигнулъ бѣлый уголъ дома. Выбѣжали крывшiяся въ бузинѣ службы, и Пугачъ, въ мягкомъ хрустѣ ломкаго молодого лопуха, вывернулся по широкому пустынному двору и сталъ, роняя съ потемнѣвшей морды хлопья пѣны.
− Писто-онъ!
Гукнуло по пустымъ сараямъ, да изъ сада отозвалась грустнымъ посвистомъ иволга, голосомъ глухихъ мѣстъ.
Василiй Мартынычъ завязалъ вожжи за передокъ и опять окликнулъ. Ни души не было. Пугачъ протяжно вздохнулъ, постригъ ушами и принялся лѣниво жевать лопухъ.
− Приходи и тащи.
Охваченные понизу прошлогоднимъ сѣрымъ бурьяномъ съ пробивающкйся въ немъ молодой крапивкой, стояли по краю двора скучные каменные сараи и службы съ черными дырьями пустыхъ оконъ. Въ чернотѣ ихъ чуялся холодокъ. Глядѣли на пустой дворъ широкими зѣвами, безъ дверей и творилъ.
Дней пять назадъ былъ здѣсь Василiй Мартынычъ, когда покупалъ стройку, вымѣрилъ и высчиталъ все − и каменъ, и дерево − и записалъ. И теперь, когда все было куплено имъ на сломъ, манило еще разъ прикинуть и вывѣрить. Ѣхалъ безъ цѣли, лишь бы встряхнуться послѣ вчерашняго, но теперь показалось чуднымъ, какъ это онъ прiѣхалъ такъ, безъ цѣли.
Онъ вытащилъ затертую тетрадку и принялся вымѣрять шагами, прикидывать на глазъ и свѣрять записи. Всматривался въ обшарпанныя стѣны и изъѣденныя ржавчиной крыши, царапалъ ногтемъ просырѣвшiе кирпичи и соображалъ. Покупка была удачна. Особенно удачна потому, что какъ разъ весь старый кирпичъ пойдетъ на городскую стройку.
− Писто-онъ!.. Вотъ и плати чертямъ…
Позывали въ саду короткимъ посвистомъ зяблики − фити-фити-фью-у…
Черезъ проломъ въ стѣнѣ, отгораживавшей дворъ отъ сада, Василiй Мартынычъ прошелъ въ заросли, за которыми прятался переднiй фасадъ дома. Здѣсь буйно раскинулись кусты жимолости, сирени и бузины, захватывая и укрывая былыя дорожки. Онъ продирался въ зеленомъ полусвѣте, въ потревоженныхъ рояхъ свѣтящейся мошкары, въ паутинной сѣткѣ, ломая и отмахивая цѣпляющiя вѣтки, и, наконецъ, выбрался на травяную площадку. Теперь передъ нимъ былъ весь домъ, пустой и тихiй, съ черными рядами забранныхъ изнутри оконъ, съ невысокимъ балкономъ, съ расплывающимися по штукатуркѣ пятнами сырости.
− Ннда-а… Перетряхнуть есть чего…
Смотрѣлъ и прикидывалъ.
− Чего тутъ прикидывать… гора!
Въ дремотной тишинѣ сада было слышно, какъ сочно похрустываетъ Пугачъ − хруп-хруп…
…Балокъ что выберется… въ пять кирпичей понизу… да что цокольнаго! въ землѣ на два аршина…
…У-у-харь купецъ… ухарь…
Василiй Мартынычъ тревожно оглянулся: въ тихихъ заросляхъ крался шорохъ.
− Цыцъ!..
Изъ зеленой полутѣни остро глядѣли на него два глаза.
− Не смѣй! цыцъ!..
Онъ поднялъ руку и кинулся къ дому, разрывая кусты въ пугающемъ шорохѣ проснувшихся зарослей, а передъ глазами стоялъ злобный, горящiй взглядъ, поднявшiйся ожерелокъ и, точно волчье, косматое и худое тѣло.
Она метнулась къ нѣму, безъ лая, гоня трескомъ кустовъ и настигающимъ храпомъ. Онъ затиснулся за кустъ бузины, у стѣны дома, не попадая въ карманъ, чтобы достать револьверъ, и отмахивался ногой. А она кидалась и рвала зубами мѣшавшiе ей сочные побѣги бузины.
И уже не сознавая ничего отъ страха и отбиваясь ногой, Василiй Мартынычъ ткнулъ револьверъ въ просвѣтъ бузины. Онъ не слышалъ выстрѣла; онъ услыхалъ толкьо короткiй визгъ и по тишинѣ понялъ, что убилъ. Вздрагивали въ шорохѣ длинные листья бузинныхъ побѣговъ.
− Ффу-у… навязалась, подлая!..
Весь взмокшiй, шатаясь на ослабѣвшихъ ногахъ, выбрался онъ изъ куста. Посмотрѣлъ. Собака лежала на спинѣ, раскорячивъ заднiя ноги, длинныя и сухiя, какъ у борзыхъ, и тяжело ходя розовымъ, съ черными подпалинами, брюхомъ. Булькало и переливалось хрипами, но не видно было уикнувшейся въ листья головы.