Я за хворст плачу, дабы ночью присесть
У костра; мой шалаш, – ты поверишь едва ли! -
Из-за нескольких веток раз пять или шесть,
Сторожа-лесники меня в суд вызывали!
В незаконной порубке винят, в грабеже,
Объясняешь – никто тебя слушать не станет.
Старший писарь грозит и рычит, и уже
Загребущую лапу за взяткою тянет.
Вор – с одной стороны, волк – с другой стороны;
Чуть замешкался, – тащат из дома, из хлева!
И в своем же добре мы уже не вольны.
То ли вправо бежать, то ли кинуться влево?
Только к старосте ты не ходи, потому,
Что врага наживешь; ведь следы лиходеев,
Разорителей наших, приводят к нему.
Пожалеешь, судебное дело затеяв!
Он предложит, пожалуй, стакан кипятка,
Рюмку водки, и скажет в конце разговора:
– Ты ступай себе, дед! Спи спокойно пока!
Накажу я, как следует, наглого вора…
Гнусный мир! Хоть беги из него, но куда?
Стала кровью вода, а любовь – ятаганом,
Нет у сильного совести, страха, стыда,
Горе слабому в нынешнем мире поганом.
Три ружья, на столбе, здесь висели вчера.
Их владельцы, спасаясь в ночи от ареста,
Прибежали ко мне, но еще до утра,
Отоспавшись, ушли в безопасное место.
Я никак не пойму, размышлял я всю ночь:
Кто виновен? кого мне считать негодяем?
Вижу – темные парни; им надо помочь,
Но теперь из-за них мы невольно страдаем.
Что ни делай, а нам не сносить головы,
Кто силен – с тем закон, ну а мы – бессловесны.
Мы о старых адатах забыли, увы!
Ну, а новые – нам до сих пор неизвестны…
Вот, к примеру, один из дворян, из господ;
Всей земли у него – на плевочек, не боле,
Но изводит сельчан: сам не сеет, не жнет,
И другим не дает он использовать поле.
Он уводит скотину чужую тайком,
Во владенья свои, чтобы словно по праву
После выгнать ее, и грозя кулаком,
От владельца потребовать штраф за потраву.
Бойко пляшет на свадьбах, толкая народ,
И усердно – тарелки начальникам лижет.
Что добудет, – в Тифлисе пропьет и прожрет,
Без копейки вернется и снова сквалыжит.
Он однажды сказал: мол, отара Чати
Потоптала мне часть родового надела!
А Чати не дается: – Не лги, не крути!
Приведи-ка свидетелей этого дела!
Я просил чабана: – Отступись, не перечь,
Уплати дворянину, не зря молвлю слово.
Но осталась напрасной разумная речь,
Уговоров не слушал пастух бестолковый.
– Нет и нет! – На своем он стоял, как скала,
И ушел, распрямясь. – Ничего мне не будет!
И на площади стал, посредине села:
– Вот – помещик, вот – я; пусть нас люди рассудят.
Сгоряча заварился у них кавардак
И Чати обругал его матерным словом.
У противников часто случается так,
В перебранках – друг друга не потчуют пловом!
Ну, а староста – дружбой с помещиком горд;
Объявился на площади, злой, словно черт,
Он с холопским усердием влез в перепалку,
И припас для строптивца здоровую палку.
Чабана он связал и влепил бедняку
Столько палок – не счесть, проявляя усердье,
И грозил: – Я тебя, бунтаря, упеку!
Не увидишь лорийского солнца до смерти!
Трое выборных старцев с поклоном земным
Кончить миром, по сельским, давнишним адатам,
Умоляли помещика, и перед ним
Лебезили, назвав миролюбцем и братом.
– Брат, – сказали, – не важно: кто прав, кто неправ,
Вы дрались не ножами, а только словами.
Ведь избили Чати; получай же ты штраф
И пускай восстановится мир между вами!
Как насытить помещичью жадность и спесь?
– Вам прощенье мое обойдется дороже!
– Больше нет ни гроша. Все, что собрано здесь,
Это наше последнее, – праведный боже!
Разве мы живоглота усовестим? Нет!..
Написал он, чтоб вызвать сочувствие в судьях:
«Дворянин я, дворяне отец мой и дед,
А пастух обложил меня матом при людях».
Вмиг приехал в село некий чин городской:
На фуражке – значок, бородища – лопатой,
Прямо к старосте: – Где, мол, такой и сякой,
Ваш пастух-бунтовщик, подстрекатель заклятый!
По приказу начальства явился Чати,
Стал, как столб – несуразный, огромный и дикий.
Он по-русски не знает ни слова почти,
Ни законов, – молчит, как джейран безъязыкий.
Опросили людей, подобрали статью,
По которой пастух подлежит наказанью
И Сибирью заплатит за дерзость свою,
Оскорбив дворянина бесстыдною бранью.
Трое старцев к помещику снова пошли,
Поминали обычаи в просьбе покорной,
Дали, сколько велел и, склонясь до земли,
Умоляли покончить с размолвкою вздорной.
– Брат, – сказали, – не злобствуй, побойся греха.
Вы дрались не ножами, а только словами,
Получай все, что хочешь, прости пастуха,
И пускай восстановится мир между вами.
– Знайте, люди, что кровь мне его не нужна.
Процедил он сквозь зубы. – Я совестлив тоже,
Я прощу, коль постелет жена чабана
В эту ночь господину начальнику ложе!
У кого еще капелька совести есть,
Разве скажет, как этот помещик бесчинный?
Но мужчина, хранящий семейную честь,
Не замедлит с ответом, достойным мужчины.
Три ружья на столбе здесь висели вчера…
Скольким людям судьба предназначила злая
Стать убийцами, ночью бежать со двора
И скрываться, в тюрьму угодить не желая!
Кто виновен? Сужу и никак не пойму:
Каждый год наши горести множит и множит,
И одно только ясно уму моему,
Что подобная жизнь продолжаться не может.
Этот – вольничать вправе, другой же – ни, ни!
Слова молвить не смей для своей обороны!
Я не смыслю, но ты, книгочей, объясни:
Что за бог предписал нам такие законы?
У простого и знатного – вера одна,
Что мужик, что помещик – армяне же оба!
Одинаково кровь у обоих красна.
Разве меньше сноровки в руках землероба?
Все дозволено знати, я ж должен молчать…
Эх, мой гость, не тревожь наболевшую рану,
Лучше мне на уста наложить бы печать,
А не то я гачахом, разбойником стану!..
Он затих. У костра мы сидели. Река
Клокотала в ущелье, в глубинах провала,
И дыхание ветра ночного слегка
Нас касалось и холодом нас обдавало.