«Никто меньше нас не похож на маркизов, одетых в шитые камзолы и носивших огромные черные парики ценою в тысячу франков, — на маркизов, которые в 1670 году обсуждали пьесы Расина и Мольера.
Эти великие писатели стремились потакать вкусам современных маркизов. Они работали на них.
Времена настали иные, отныне нужно писать трагедии для нас, рассуждающих серьезно и немного завистливых молодых людей в лето господне 1823. Эти трагедии должны быть написаны прозой, ибо в наши дни александрийский стих большей частью есть маскировка скудости ума».
В трактате «Romanticismo» Бейль в 1818 году литературные направления рассматривал как политические партии. Он описывал две армии на противолежащих берегах «реки общественного удивления», объявляя себя борцом левостороннего берега. Река общественного удивления впадает в Средиземное море. Левый берег — итальянский, правый берег — это Австрия.
«Итак, да здравствует романтизм!» — снова повторяет Бейль в 1823 году в памфлете «Расин и Шекспир».
«Романтизм — это искусство давать народам такие литературные произведения, которые, при современном состоянии их привычек и верований, могут доставить им наибольшее наслаждение.
Классицизм, наоборот, предлагает им литературу, которая доставляла наибольшее наслаждение их прадедам.
Софокл и Эврипид были в высшей степени романтичны: они давали грекам, собиравшимся в афинском театре, трагедии, которые соответственно нравственным привычкам этого народа, его религии, его предрассудкам относительно того, что составляет достоинство человека, должны были доставлять ему величайшее наслаждение.
Подражать Софоклу и Эврипиду в настоящее время и утверждать, что эти подражания не вызовут зевоту у француза XIX столетия, — это классицизм.
Не колеблясь, утверждаю, что Расин был романтиком; он дал маркизам двора Людовика XIV изображение страстей, умеренное модным в то время чрезвычайным достоинством, из-за которого какой-нибудь герцог 1670 года даже в самых нежных излияниях родительской любви называл своего сына не иначе как «сударь».
Вот почему Пилад из «Андромахи» постоянно называет Ореста «сеньором»; однако какая дружба между Орестом и Пиладом?
Этого «достоинства» совершенно нет у греков, и Расин был романтиком именно благодаря этому «достоинству», которое теперь кажется нам таким холодным.
Шекспир был романтиком, потому что он показал англичанам 1590 года сперва кровавые события гражданских войн, а затем, чтобы дать отдых от этого печального зрелища, множество тонких изображений сердечных волнений и нежнейших оттенков страстей. Сто лет гражданских войн и почти не прекращавшихся смут, измены, казни, великодушное самоотвержение подготовили подданных Елизаветы к трагедии такого рода, которая почти совершенно не воспроизводит искусственности придворной жизни и цивилизации живущих в спокойствии и мире народов. Англичане 1590 года, к счастью весьма невежественные, любили видеть на сцене изображение бедствий, которые недавно были изгнаны из действительной жизни твердым характером их королевы. Те же самые наивные подробности, которые были бы с пренебрежением отвергнуты нашим александрийским стихом, но в настоящее время так ценятся в «Айвенго» и «Роб-Рое», надменным маркизам Людовика XIV показались бы лишенными достоинства.
Эти подробности смертельно испугали бы чувствительных и раздушенных куколок, которые при Людовике XV не могли увидеть паука, чтобы не упасть в обморок. Вот, — я отлично чувствую это, — малодостойная фраза.
Необходима отвага для того, чтобы быть романтиком, так как нужно рисковать.
Осторожный классик, наоборот, никогда не выступает вперед без тайной поддержки какого-нибудь из стихов Гомера или философского замечания Цицерона из трактата «О старости».
Мне кажется, что писателю нужно почти столько же храбрости, сколько и воину: первый должен думать о журналистах не больше, чем последний о госпитале.
Лорд Байрон, автор нескольких великолепных, но всегда одинаковых героических поэм и многих смертельно скучных трагедий, совсем не является вождем романтиков».
«Романтики никому не советуют непосредственно подражать драмам Шекспира.
То, в чем нужно подражать этому великому человеку, это способ изучения мира, в котором мы живем, и искусство давать своим современникам именно тот жанр трагедии, который им нужен, — но требовать у них не хватает смелости, так как они напуганы славой великого Расина.