12 сентября Анри сделал над собой огромное усилие и объявил Анжеле о своей страсти. Она растрогалась и заплакала; они обнялись и перешли на «ты», но она ему не уступила: «Уходи, уходи; я чувствую, что тебе нужно сейчас уйти, чтобы я могла сохранить спокойствие. Возможно, завтра у меня уже не хватило бы сил так ответить тебе». И разве не говорила она ему уже, что считает подобные связи чем-то вроде брака? «Первые четыре месяца любовники наслаждаются, а затем зевают рядом год или два — в угоду общественному мнению».
В планах Анри — путешествие по Италии, но он никак не может решиться покинуть Ломбардию: возможно, Анжела, несмотря на избыток в ней холодной рассудительности, все-таки его любит?.. Его дальнейшие действия зависят от ее решения: либо он становится ее любовником и остается — либо он уезжает и никогда им не станет. Выбор был слишком тяжел, и жизнь в Милане стала казаться ему несносной. Кроме того, он прекрасно знает прихотливость своих настроений: «Я искренне проклинаю свою гордость. Если бы оказалось, что она меня не любит, я переживал бы ужасные моменты моей жизни: мысль о том, что я не любим этой редкой женщиной, отравляла бы мне все иные удовольствия. Но если выяснится, что она меня любит, — меня тут же одолеет скука. Источник этого несчастья — во мне самом. Как хотел бы я иметь рядом друга, который всякий раз выжигал бы каленым железом эту часть моей души!»
Анри наметил день отъезда на 22 сентября и написал Луи Крозе: «Мне думается, что по возвращении в Париж я стану скупым и льстецом — чтобы иметь деньги и получать отпуск от службы». Накануне, 21 сентября, он наконец одержал столь долгожданную победу над Анжелой: он даже записал дату и точное время на своих подтяжках — теперь он мог с легким сердцем покинуть Милан.
Он проехал Лоди, Кремон, Мантую и Моден — «самый чистый и веселый из городов Италии, которые я посетил» — и добрался до одной из целей своего путешествия — Болоньи. Оказалось, что театр в Болонье «пахнет провинцией — он голый и бедный». Здания в городе поразили его простотой и величием. Целыми днями он бродил по художественным галереям, мог без устали созерцать полотна Рени Гвидо — его «Портрет женщины» напомнил ему Вильгельмину фон Гресхейм.
25 сентября Анри выехал во Флоренцию и добрался до нее в самую бурю. «Такое ненастье хорошо было бы созерцать из окна какого-нибудь замка в Апеннинах, но оно не располагало к обозрению живописи в церквях — местах слабоосвещенных по своей природе». Первым делом он отдал дань уважения Альфьери, который захоронен в церкви Санта-Кроче — рядом с Микеланджело, Макиавелли и Галилеем. «Надо признать, что немногие церкви почтены такими могилами. И в такой церкви хотелось бы быть захороненным». Он сравнивает эти надгробные памятники с захоронениями во Франции, и его «бросает в краску от негодования по поводу дрянных гипсовых ящиков, в которых покоятся Расин, Лафонтен, Буало и Мольер, — мне думается, все вместе в каком-нибудь углу Музея французских памятников».
Театр в Болонье его разочаровал: он нашел его слишком провинциальным в сравнении с миланскими театрами. Зато здесь он наслаждается прогулками по набережным Арно. Ему нравятся также дворцы и музеи, хотя лишь немногие картины вызывают у него одобрение: «Все их Христы какие-то жалкие. Только вчера я видел одного — он просто корчится…» А бесчисленные ангелы, которые роятся в верхних частях картин! «Это слишком снижает впечатление: если мученик сразу видит ангелов — это ведь сильно умаляет его жертву».
После визита — из чистой вежливости — к кузине Адели Ребюффель в Тоскану, муж которой, Александр Петие, служил здесь интендантом по гражданской части, Анри направился в Рим по жуткой дороге, которая сильно напоминала ему Шампань. В Риме, будучи добросовестным путешественником, он посещает даже маленькие театрики, осматривает здания города — и особенно высоко оценил Колизей: «Это был всего лишь театр. Сейчас он более чем наполовину разрушен. Но он взволновал меня до слез, а Святой Петр оставил равнодушным».