В одно из воскресений к двум часам дня Анри привели к критику Этьену Жану Делеклюзу («он принимает именно в это неудобное время») — как выяснилось, тот прочел его «Историю итальянской живописи». Критик Делеклюз оказался «типажем в духе доброго викария из Уэйкфильда», а его «литературная академия» располагалась под крышей дома на улице Шабане, которым он владел совместно со своими сестрами. Анри пришлось одолеть 95 ступенек, чтобы попасть в его «академию». Четыре маленькие комнаты, которые тот занимал, были «украшены гравюрами и предметами искусства — любопытными и приятными». Там был также великолепный портрет кардинала Ришелье, а «рядом с этой крупной, тяжеловесной фигурой — мелкая фигура Расина. Таким великий поэт был в молодости и лишь потом стал громоздким — и телом, и чувствами: именно такие чувства были необходимы ему для создания „Андромахи“ и „Федры“».
Здесь Анри застал избранный кружок из восьми-десяти человек (и среди них «орлеанист» Поль Луи Курье, который будет убит 18 августа 1825 года), они свободно разговаривали абсолютно обо всем: «Я был поражен их здравомыслием, широтой ума и особенно — тактичностью хозяина дома, который незаметно направлял беседу таким образом, чтобы не говорили трое одновременно или, наоборот, не наступали вдруг неловкие паузы в разговоре». И все же, хотя разговор на любые темы здесь шел определенный и открытый, Анри не смог обойтись без резких выпадов, которыми даже умудрился вывести хозяина дома из терпения.
Он, кстати, сам признавал: «Из-за недостатка обхождения и ловкости я раз пять-шесть упускал возможность сделать большую карьеру — политическую, финансовую или литературную». Анри до такой степени не умел быть приятным в обществе, что даже не мог заставить себя поухаживать за некоторыми влиятельными дамами — и тем прибавлял их к списку своих врагов. Что поделаешь, таков уж он есть — ярый антиконформист, лакомый до парадоксов! Но, как бы то ни было, светская жизнь начинает понемногу заполнять его время «не то чтобы чем-то приятным, но, по крайней мере, чем-то, что становится между мною и последним предметом моего обожания».
В Париже большим его увлечением остается опера-буфф, которой он уделяет не менее трех вечеров в неделю. Волна «россинизма», которая захлестнула Европу в 1820-е годы и которую Анри застал еще в Милане, не миновала и Париж: Итальянская опера здесь также включила в свой репертуар творения этого композитора. Джудитта Паста, триумфально выступавшая в «Танкреде» и «Отелло», способствовала его широкому признанию и сама еще при жизни стала легендой итальянской романтической оперы. Ее голос неподражаемого тембра, точность и сила драматического исполнения приводили Анри в восторг: «В моем представлении, в ней не было никаких пороков, никаких недостатков; это был характер простой, цельный, правдивый, естественный; это был самый большой трагический талант, который я когда-либо знал». Он ценил в ней чистый трагизм — совершенный, без всяких примесей, ее драматический дар с блеском довершали великолепные вокальные данные, так что «слух углублял силу чувств, создаваемых зрением».
В салоне «дивы» Джудитты — на втором этаже отеля Лилуа на улице Ришелье, 63 — каждый вечер собирались наиболее горячие ее поклонники; здесь же встречались друг с другом и все миланцы, находящиеся в Париже. Анри чувствовал себя здесь как дома, хотя ему случалось вздрагивать, если кто-то упоминал вдруг имя Матильды Дембовски. Здесь он познакомился с лондонским адвокатом Саттоном Шарпом и неаполитанским адвокатом Доменико Фиоре, который нашел убежище во Франции после падения эфемерной итальянской республики 1799 года. И в какое бы время ни совершались выходы Анри в свет, он неизменно заканчивал свои вечера — иной раз это было уже далеко за полночь — у «La Giuditta», играя в фараон: «Эти вечера составили целую эпоху в моей жизни». Их добрые отношения вызывали порицание в свете: «У нас самая порядочная женщина, которой совершенно чужда мысль о какой-либо непристойности, не прощает даже мысли о связи с актрисой». В салоне на улице Анжу — «который все же был наиболее уважаемым мною обществом» — его тоже осуждали за эту открытую связь, пусть и вполне невинную. Причем все — начиная с самого старого философа.