По свидетельству Мисуфи, при всём тщании Урус сейчас располагал не более чем 20–30 тысячами воинов. После же позора от «горстки разбойников» неуверенность и негодование мирз наверняка только выросли. И теперь вопрос, хватит ли ему сил на взятие молоденькой Самары, не говоря про затяжную войну с Московией?
У казаков задерживаться не стал. Барабоша, даром что уберёг от стрелы Зеи, открыто косился на царского «прислужника». А Мещеряк, когда Бердыш осторожно намекнул на невыполнение казаками своего слова не разбойничать до получения государевой милости, уел:
— Мы-то милости ждём. Да вот кого за милостями послали, сам из Яика с бедой вынырнул.
Спорить с Матюшей было не с руки. Бердыш понимал, его здесь просто терпят, и то лишь благодаря заступничеству Кузи и личной доблести при недавней осаде. В целом, казаки не доверяли годуновскому слуге, как и всякому служилому человеку.
Проводив Ватира на безопасное расстояние, он простился с вольницей и нацелился на Самару. Оттуда собирался по пойме либо насадом кольцовских сторожевых сил добраться до града.
Лишь сейчас, после пережитого и злого, при самом упоминании Самары он познал облегчение. Сердце кропилось тёплой волной успокоения, к которому слегка примешалось разочарование. Опять, опять один, в который раз один, и вот всё нежное расцветает с новой силой. Сколько же времени прошло с нелепой той разлуки? Разлуки с невестой. Произнеся в уме это слово, он воспринял его как самое естественное и правильное. Это было удивительно, но не казалось удивительным.
Сомнений не было: по возвращении в Самару женится на Наденьке! В душе снова распустились прибитые двухмесячной стужей почки весны. Между тем, вресень клонился к перелому. Вянула тихо листва. Ни шелухи пока, ни сора. Лишь слабый отлив медленно засыпающего лета. Ещё тепло, временами жарко. Ползущая осень мудро умягчала эту нестерпимую летом жару мшистой прохладцей от листвы и трав, коих едва-едва коснулся желтушный её румянец.
Степь сменилась первозданным лесом, Бердыш с лёгкостью рассекал безлюдные нивы и луга, летя туда, куда рвалось истомившееся сердце.
Наутро средь желтеющих пологих холмиков запупырилась тёмная ящерка верховых. Насчитал семерых. А ещё кочки пониже. Так, прищурясь, сосчитал: семь, ага — неосёдланные лошадки. Семеро — это много для одного, даже для такого. Но степь есть степь, семеро, глядишь, и поостерегутся атаковать одного: вдруг то приманка перед засадой.
Так и поехали, в одной направке, только Бердыш, обгоняя незнакомцев, забирал чуток влево, чтобы, в случае чего, сподручнее утечь. Постепенно сближались, но блюли некоторый боковой зазор.
Смягчая колкость солнечных спиц, Бердыш, приложил ладонь ко лбу. Быстро изучил ездовой покрут попутчиков. Они, похоже, только-только усекли его. Обошлись без хищничества: приняв его правила, длили езду в том же ключе.
Определил одно: это русские, причём, не просто ратники. Те же, судя по всему, признали его: одного разглядеть проще. Трое погнали лошадей на сблизку. Проведя пальцем по рукояти захваченной сабли, не той, увы, что пожаловал Урус, поворотил коня с уже крутым креном влево, выждал малость и припустил галопом. Что-то закричали. В голосах схватывалось знакомое. Перешёл на рысь. Ещё одна слабо уловимая, но въевшаяся в память звуковая мелочина, и вот уже сам Бердыш мчится навстречу.
Да уж, притча: чуть не убежал от русского посольства в Ногайской орде. Передний — Иван Хлопов. И вот уже обнялась. Засим Степан позволил удивиться: посол при особе ногайского князя — и бредёт по незнакомой степи без охраны!?
— Рад, что хоть по два коня на душу оставили, — со всем уж, видать, свыкся Иван. — Меня ж, кто бы думал, Янгыдырь и Илимвет отпустить упросили. Уж и не чаял родной сторонки… Вить, когда Урус драпал Мамаем с кагалом своим растрёпанным, так возле меня всё околачивался детина с копьём. А у нас у всех на семерых и оружия-то, что семь кушаков с одною запонкой. Я давно уж помолился, с жизнью попрощался: ждал, когда кончат. И на те: в верстах семи от, на счастье нам, ещё ногаи идут, немного, правда. Грех и назвать-то подмогой. Но грех не грех, а мне подспорье, да ещё какое! Главенствовали тою ватагой два знатных. Они назвались, я ж обомлел: Куда-Куин Илимвет и Янгыдырь-молла, оповестители наши в Измайловом улусе. Они-то и убедили Мамая вшивого: отпусти посла, не дразни царя Фёдора. А то, мол, сил у нас нет, а если будем его задирать, он и с казаками слепится, они ему всё ближе всяких сарацин, то бишь. Мамайчик наш держался без прежнего ерихонства: прыти-то казачки посбивали. И Телесуфа, хомяк ободранный, не баловАл… Вот и всё. От Измайлова улуса отрадные вести везу: от самого мирзы и от государевых холопов неизменных, как они себя величают: Янгыдыря, Илимвета и Ватира Мисуфа, царство ему небесно…