К зиме Степан смастерил из листа железа печку-времянку и вечерами топил ее мусором, собранным во дворе или на улице. Конечно, эта печка ни в коей мере не могла обогреть дощатое помещение, у которого к тому же еще не было потолка.
Изредка к Степану заходили Вольдемаро и Сушкин. Последний уже давно обещал познакомить его с одной богатой особой русского происхождения, живущей в Милане. У нее обширные связи, и она может во многом помочь скульптору. Вся беда в том, что его никак нельзя вести в салон этой особы из-за совсем пришедшего в негодность костюма. Вольдемаро предлагал Степану свой и даже не раз пытался затащить его к себе домой, чтобы он мог выбрать хоть что-нибудь, но Степан об этом и слышать не хотел. Он уже рассчитался с Вольдемаро и теперь понемногу откладывал, чтобы купить обнову. Но прежде чем это он смог сделать, прошла короткая ломбардская зима, и теперь не было никакого смысла тратить деньги на теплую одежду. Степан заказал себе летнюю пару.
Странно выглядит человек в новом костюме, если до этого его привыкли всегда видеть в потрепанной неопрятной одежде. Когда переодетый Степан вдруг явился в гостиницу к Сушкину, тот его еле узнал.
— Да вы никак подновились? — заметил он, оглядывая мешковато сидящий на нем костюм, и посоветовал: — Вы не сутультесь. Держитесь прямее.
— Стараюсь, да не хватает терпения, — ответил Степан и сразу же перевел разговор на другое. — Пойдемте к этой, как ее?
— Мадам Равицци принимает по четвергам. Вот мы с вами тогда и нагрянем. Я про вас ей уже говорил.
День был субботний, до четверга еще далеко.
— Черт возьми! — воскликнул Степан. — До той поры я, пожалуй, успею измазать свою новую одежду. У меня в мастерской чертовски грязно.
— А вы его не носите...
Но старый костюм пришел в такую негодность, что в нем стало неудобно показываться даже на фабрике. Степан купил кусок толстого полотна и сам сшил себе длинную рубашку. В ней он работал в мастерской, а на фабрику все же надевал новый костюм. Там выдавали халаты и клеенчатые фартуки.
В четверг, придя с фабрики, Степан вымылся с ног до головы. Утром он оставил на крыше мастерской таз с водой, вода за день нагрелась и стала теплой. Покончив с туалетом, отправился к Сушкину. Тот только что принял ванну и, завернувшись в простыню, лежал на тахте. Рядом, у тахты, стоял небольшой столик, заваленный коробками с печеньем и сигарами. На полу под столиком виднелась бутылка с вином, из которой он время от времени отхлебывал прямо из горлышка.
— Налить вам вина? — спросил он Степана.
Тот помотал головой.
— Не надо, пахнуть будет.
Сушкин засмеялся.
— То от водки пахнет. А это же сухое вино.
— Черт с ним, все равно не надо!..
Сушкин долго вертелся перед зеркалом. Степан терпеливо ждал и курил трубку. Он весь вспотел. На улице и в номере стояла удушливая жара, хотя время уже близилось к вечеру.
До особняка Равицци шли пешком. Он находился в южной части старого города, не так далеко от корсо Венеция. В зале для гостей их встретила сама хозяйка, невысокая пышная женщина лет пятидесяти, еще вполне сохранившаяся, с нежным оттенком кожи на шее и круглом лице. Роскошные темные волосы без единой ниточки седины спереди схвачены сверкающей диадемой. Окинув Степана пристальным взглядом небольших карих глаз, она пригласила гостей присесть. Когда Сушкин представил Степана, она деликатно улыбнулась, кивнула головой и ни о чем не спросила. «Умная женщина, — подумал Степан. — Другая бы сейчас обязательно принялась расспрашивать, как да что, то да се...» А если бы случилось такое, вряд ли он смог ответить ей что-нибудь путное, и без того терялся в этом огромном зале, увешанном картинами. Вдоль стен стояли низкие турецкие диваны, накрытые яркими коврами. Паркетный пол начищен до такого блеска, что в нем все отражается, точно в зеркале. Привыкший ходить у себя в мастерской по земляному полу, Степан ступал осторожно, боясь поскользнуться.
Пока он осматривал зал и понемногу осваивался, мадам Равицци говорила с Сушкиным о разных пустяках, мешая русскую речь с итальянской.