Публика была самая разношерстная: в Милане только что начался разгар туристского сезона. Было на выставке несколько человек и русских. Степан узнал их по одежде, прежде чем услышал русскую речь. Постояв немного перед «Косцом» и «Сеятелем», они прочитали на них имя скульптора — Нефедов — и отошли, пожимая плечами. О таком скульпторе еще не слышали.
Равицци тоже посетила выставку с толпой многочисленных поклонников, среди которых был и Сушкин. Степану не хотелось попадаться им на глаза, и он пошел в ближайшее кафе закусить. Будь синьора одна или хотя бы с меньшим числом поклонников, он бы не поступил так: он уважал эту добрую женщину. Но ее поклонники, эти пустые, никчемные людишки еще чего доброго начнут опять хлопать его по плечу и хвалить без меры, чем обратят на него внимание публики, а он этого не хотел.
Вечером после светлых и просторных залов музея мастерская показалась Степану темной и неуютной. А без скульптур — и пустынной. Особенно не хватало «Сеятеля» и «Косца», иногда ведь ему казалось, что здесь рядом, у задней стены, стоят, словно живые, его отец и дядя. А «Александра», слегка приподняв красивую головку, с молчаливым удивлением оглядывала с полки убогую его мастерскую. Теперь их здесь нет, они стоят в одном из лучших музеев Милана. И эта мысль, наполнившая все его существо радостью и счастьем, долго не давала ему заснуть.
Из Москвы от Ядвиги пришло письмо. Она писала, что искренне рада его успеху, а в конце, как бы между прочим, сообщила о своем замужестве. Эта весть больно резанула Степана по сердцу, он никогда не предполагал, что ему будет так неприятно, если Ядвига выйдет замуж. «Ну что ж, — сказал он, прочитав письмо. — Я тоже рад за тебя, хороший мой друг и товарищ...»
По случаю выставки Степан несколько дней не ходил на фабрику, а когда появился там, товарищи по работе встретили его торжественно, все как один поднялись ему навстречу, тут же протянули газету, выходящую в Милане, где была напечатана статья о художественной выставке. В ней много говорилось о его работах. Посередине полосы, между столбцами, была дана большая фотография «Тоски» с надписью: «Иисус страждующий».
— Черт возьми! — поразился Степан. — И горазды же выдумывать эти итальянцы!
Это же вовсе не Иисус, это он сам, и страдания, выраженные в скульптуре, не божеские, а человеческие. Степан собирался немедленно дать опровержение, но Уголино успокоил его, сказав, что на выставленной скульптуре нет названия, поэтому каждый, будь то специалист или простой посетитель, вправе назвать ее по своему разумению. К тому же газета католического толка, и будет лучше, если Степан не испортит с ней своих отношений. Скрепя сердце, он согласился. Название «Иисус страждущий» все равно не привилось, и в дальнейшем эта вещь по-прежнему стала называться «Тоской».
Вечером Степану принесли телеграмму: «Еду с венским экспрессом. Встречай... Ева».
— Вот это да!
Степан и обрадовался и в то же время растерялся. Как он примет ее в этой мастерской, где нет ни кровати, ни стола? «А впрочем, она, надо полагать, едет с деньгами, — решил он. — Поселится в гостинице. Только вот хлопот с ней не оберешься...»
Степан приехал на вокзал, не забыв купить по дороге букет роз. Особо нежных чувств к Еве он никогда не питал и, конечно же, не собирался создавать с ней что-то вроде семьи. Вместе с тем у него не было и причин относиться к ней плохо. А сейчас ему так хотелось, чтобы рядом был друг, который бы делил с ним и горести его, и радости. В глубине души он сожалел, что этим другом не оказалась Ядвига.
Он не знал, в каком вагоне едет Ева, и стоял посреди перрона, всматриваясь во все двери и окна, пока экспресс, сбавив ход, медленно проплывал мимо. Еву он увидел, когда перрон уже опустел. Она стояла среди чемоданов и узлов, оглядываясь по сторонам. Он подошел к ней и смущенно протянул букет.
— Стефан, я же тебя видела с твоим розами и не узнала! — воскликнула она, обнимая его. — Ты так изменился, весь оброс бородой.
— Ты тоже изменилась, стала такая тонкая и маленькая.
Вещей у нее было так много, что он не сразу решился, за что взяться.