— Да, как же я тебе её отдам, когда тебя на Персидский трон венчают? — «удивился» государь. — Ты, небось, и басурманскую веру снова примешь?
— Нет, государь. Не стану я менять веру православную на басурманскую, и не хочу я венчаться шахом Персидским, хоть и братом считаюсь единокровным Шаху Аббасу Второму. Хочу тебе служить до скончания дней моих.
В зале на короткое время повисла тишина, потом шубы зашуршали и шёпот-шёпот-шёпот разорвал тишину, как шорох тончайшей бумаги, сминаемой и разрываемой аккуратными пальцами.
— Давно была меж нами о том договорённость, Степан Тимофеевич, что как станет Евдокиюшке шестнадцать годков, так и отдам её тебе в жёны, да вот не знаю, как быть сейчас, после письма шаха Аббаса мне. Требует шах отправить тебя к нему, ибо ты и его подданный, пишет он.
— Я давно уехал из Персии и Шаху Аббасу клятву верности не давал, государь. Да и никакому шаху клятвы не давал, ибо мал был возрастом. Тебе давал клятву верности, государь. Отдай свою дочь Евдокию за меня. Верен тебе теперь и буду верным впредь до скончания жизни моей.
Снова в зале повисла тишина.
Царь поворочался на троне, покряхтел, встал.
— Зовите Евдокию.
— Позвали уже, — сказал Одоевский от дверей.
— Так введите её! — хмыкнул царь. — Пока она не сомлела.
Ввели под руки кого-то, явно женского пола, с головой укрытого в парчовый наряд. Царь подошёл и приоткрыл, висевшую перед лицом девушки кисею.
— Становись, дочь моя, рядом со Степаном на колени. Просит тебя в свои жёны. Не станешь противиться?
— Не стану, батюшка, — тихо, еле слышно прозвучало из-за «занавески», но я услышал.
— Ну и ладно. Где икона?
Икону подали какие-то дьячки.
Девицу поставили рядом со мной так близко, что её платье коснулось моего левого колена, а до моего носа донёсся слабый аромат благовоний и каких-то трав.
Я не увидел, ибо смотрел в пол, но услышал, как царь сказал:
— Просите! Чего молчите?
— Благослови, государь, — попросил я.
— Благослови, батюшка, — попросила невеста.
— Благословляю, дети мои. Во имя отца, и сына, и свядаго духа, — проговорил государь.
— Аминь, — сказали мы в два голоса с невестой.
— Венчание состоится на праздник иконы Пресвятой Богородицы Казанской[1].
Зал одновременно выдохнул и загомонил, а я чуть не потерял сознание от переизбытка чувств. Но меня отрезвили хитрый взгляд и тонкая улыбка, которые я увидел сквозь нити лицевого покрова Евдокии. И язычок, высунутый ею, и дразнящий меня.
— Вот, паршивка, — подумал я. — Я думал, она млеет от неожиданности и счастья, а она… Да-а-а… Бойкая у меня будет жёнушка. В тихом, говорят, омуте….
Черти не черти, а бесята в Евдокии проявились в первый же день нашей совместной жизни после свадьбы, когда мы, наконец-то, остались предоставленные сами себе. Она, словно расправившая крылья голубка, просидевшая долгое время в клетке, радостно бегала по третьему этажу по анфиладе примыкающих друг к другу комнат. Это когда я сказал ей, что не ограничиваю её в передвижениях.
— Это как? — спросила она.
— Ты можешь ходить и делать, что тебе хочется, — ответил я одеваясь.
Нашу первую совместную ночь мы провели вместе, хотя нас пытались разлучить после того, как забрали нашу, простыню. Я просто прогнал, заранее приготовленной плетью, всех этих мамушек и дружков. Одному, не совсем понятливому, даже случайно выбил зуб, когда выпихивал из спальни. В халате своём потом нашёл… Хе-хе-хе… Но никто претензию не предъявил ни сразу, ни потом. Свадьба удалась на славу.
Мы с молодой женой, как было заведено традицией, за столом ничего не ели и не пили, хотя я посчитал эту традицию издевательством. Но, с другой стороны, и по «надобностям» не хотелось. Так и сидели сиднем часов пять, пока не отправили в опочивальню. Там я всех мамок выгнал и сам разоблачил молодую жену, взяв накануне несколько уроков, очень мне пригодившихся. Одних крючочков на её платьях и юбках я насчитал пятьдесят четыре. Хе-хе…
Евдокия, которую я сразу стал называть Евой и Евушкой, смотрела на меня испуганно, вероятно не веря, что я справлюсь с её сбруей и у нас эта первая брачная ночь случится, но потом лишь посмеивалась, когда мои пальцы ловко сдвигали крючок с петли.
— Да ты ловкач, — даже сказала она. — Много платьев так снял?
Я удивлённо взглянул на Еву.
— Первое, — ответил я.
— Ловок ты, как я погляжу, для первого платья, — хмыкнула жёнушка.
— Живу я долго, оттого и ловок, — буркнул я, справляясь с очередной застёжкой и думая, что идея с собственноручным раздеванием жены была не очень удачной.